Человек случайностей - Айрис Мердок

Миссис Монкли по-прежнему обвиняла себя и даже ребенка. Иногда казалось, что она просит прощения у Мэтью. А он отвечал так, будто он был главным виновником случившегося. Остина не упоминали, не из деликатности, а так, будто его и не было никогда. Мэвис все время представляла себе бегущего ребенка. Миссис Монкли показывала семейный альбом. Ребенок, сбитый машиной, только ребенок этот… Дорина. На похоронах Мэвис шла рядом с Мэтью, молча, уверенно, как близкая родственница. Не сказали друг другу ни слова вплоть до окончания похорон, а после лишь обменялись печальными улыбками. Остина на похоронах не было. Дорины, конечно, тоже.

– Все прошло как надо, – говорила миссис Монкли, – хорошие похороны. Гробик казался таким маленьким, правда? Как будто и не она лежит внутри, я бы не поверила, если бы не знала, что там она лежит. Мне говорят, надо уходить, а я не могу. Как же я уйду и оставлю ее там, на кладбище; это так странно, оставить ее там, из-за этого я сильнее всего почувствовала, что ее уже нет, потому что все ушли и оставили ее одну. Пройдут дни, месяцы, годы, а она все будет там, в том месте. Ночь придет, а все думаю о ней, когда на улице дождь и ветер, все думаю, как же она там одна.

Как все охваченные искренней скорбью, миссис Монкли не могла думать ни о чем, кроме своей потери. Не могла говорить о чем-то другом, не находила успокоения своей боли. Она разговаривала с Мэтью уже час. Показывала ему фотографии, школьный табель, игрушки. Говорила плачущим голосом, но сдерживала слезы. Мэвис казалось, что еще минута – и крик вырвется из нее; она видела сцену с удивительной яркостью, и вместе с тем в ней было столько провалов, недоговоренностей. «Я сейчас потеряю сознание, – думала она, – тут так душно». Глаза миссис Монкли были широко раскрыты, в них блестели слезы. У мистера Монкли вислые усы и лоб весь в морщинах. Округлившиеся карие глаза Мэтью окружены сеточкой морщин, выражение лица все это время заботливое, в складочках морщин – сочувствие. Миссис Монкли должна выговориться.

– И цветы, которые там лежали… ей бы не понравилось, что цветы лежат без воды, засыхают, она бы огорчилась. А я ведь их не могла забрать, правда? Если нам случалось покупать цветы, она сразу же бежала домой, чтобы дать им напиться. Может, это какое-то предчувствие, она всегда знала о смерти и спрашивала, совсем не как дети спрашивают. Спрашивала про Артура, это наш попугай, про то, когда он умрет и сколько попугаи живут, я ей не рассказывала, а потом Норман ей рассказал, и она плакала, что бедный Артур раньше, чем она, умрет, и вот она умерла, а он жив. Любила эту птаху, жалела, ей часто снилось, что уходим, забываем о нем, и плакала опять. От жалости ко всем плакала, такое было доброе сердечко. Насекомых не разрешала убивать, ловила в баночку от джема и выпускала на волю. И все о смерти спрашивала; когда бабушка умерла, мы ее, конечно, на похороны не взяли. Я ей объяснила, что бабушка будто заснула и проснется у Бога. Но сейчас не могу поверить, что она у Бога. Не могу понять, где она, и это так странно. И в сердце как будто дыра. А хуже всего, я все время забываю, что ее уже нет, каждое утро мне надо себе напоминать все снова, и всю жизнь мне будет ее не хватать, будем говорить – вот в этом году закончила бы школу, в этом вышла бы замуж, в этом у нее родился бы ребенок. А ее нет. Жизнь – это, наверное, привыкание ко всему, даже к самым страшным вещам, но я не верю, что когда-нибудь к этому привыкну. Утром просыпаюсь, и мне кажется, что она жива. Я не могу представить, что она у Бога. Ее нет нигде. Вот что самое удивительное, правда?

– Любая человеческая жизнь так коротка, – сказал Мэтью. – Мы все вглядываемся в таинственное и умираем, так и не разглядев. Ваша девочка жила счастливо и умерла без мучений. Запомните ее счастливой.

Он с трудом подбирает слова, думала Мэвис. В словах матери искренность, в его словах – ложь. Но он не виноват. Скорбь подлинно горюющего недоступна окружающим. Нельзя передать свое горе тем, кто не страдает. Но и скорбь тоже не вечна.

Она вспомнила смерть матери, длинные пряди золотистых волос, подушку, намокшую от слез. Мэвис, тогда ребенок, чувствовала, что ее втягивает тьма, у которой нет, казалось, ни конца, ни края. Но вскоре ее вновь увлекли повседневные заботы и хлопоты. Мы так быстро предаем умерших. Когда умер отец, она ради Дорины сохраняла стоическое спокойствие.

– Не могу в это поверить, – говорила миссис Монкли, – все случилось как будто только что, кажется, стрелки часов можно повернуть назад, и все вернется. Вот платьице, которое я сама ей пошила, вот ее школьный рисунок, который она принесла нам показать. Как бы я хотела поверить, что тот свет существует. Мне было бы легче, если бы можно было представить, что она там встретилась со своим отцом, что ей там будет не так одиноко, что он возьмет ее за ручку и приведет к Отцу Нашему; когда-то я думала, что наши близкие ждут нас там.

– С… отцом? – глянув на мистера Монкли, спросил Мэтью.

– Да, Норман ей отчим. А настоящий отец тоже умер. Я вышла замуж второй раз.

– Но я чувствую себя ее отцом, настоящим, – утерев глаза, произнес мистер Монкли.

– Так и должно быть.

– Наверное, нам уже пора идти, – сказала Мэвис. – Спасибо, что приняли нас, спасибо за чай. Надеюсь, вы будете считать нас своими друзьями, и чем только можем помочь…

– Заранее благодарим… – поспешил сказать мистер Монкли. – И охотно примем помощь, правда, мать?

– Я уже не мать.

– У вас еще могут быть дети, – заметила Мэвис.

– Нет, мне делали операцию, удалили матку.

– Нам надо идти, – повторила Мэвис.

Мэтью поднялся с диванчика, перевернув блюдо с пирожными. Миссис Монкли приготовила солидное угощение, которое так и осталось нетронутым. Мэвис, правда, съела два пирожных, раскрошив их пальцами. Сейчас вместе с мистером Монкли она собирала с пола остатки пирожных. Мэтью и миссис Монкли терпеливо ожидали. Дул горячий сухой ветер. Три ступеньки вели в пыльные колючие кусты, цепляющиеся за щиколотки и щекочущие колени. Изнутри донеслось протяжное «у-у-у». Там, внутри, миссис Монкли наконец дала волю слезам.

– До встречи.

– До встречи.

– Я знаю, что вы станете хорошими друзьями для меня и для нее, – сказал мистер Монкли, – заранее благодарим, благодарим за визит и за сочувствие нашему горю.

Мэвис и Мэтью шли по бугристой земле, исподволь ускоряя шаг, чтобы поскорее пропасть из виду. Появилось такси, и Мэтью без слова втолкнул Мэвис внутрь. Сказал шоферу, куда ехать, и оба с облегчением опустились на сиденье в мягком полумраке машины.

Лицо Мэвис стало вдруг мокрым от слез. В лихорадочной спешке они начали обниматься, губы искали губы в неожиданном безумном порыве. Мэвис выпустила сумочку и уронила туфлю, а Мэтью все хватал ее неловко и целовал. По лицу ее текли слезы, тело оживало, и где-то внутри по каплям собиралось чистое чувство, давно забытое чувство громадного, неудержимого, светлого счастья.

Норман Монкли сидел в комнате Остина. Было десять часов утра. Норман сидел на кровати. Остин – в кресле. Шел тихий разговор.

– Я вам объяснил уже, что у меня нет денег, – говорил Остин. – Какой смысл преследовать меня подобным образом? Я скорблю о том, что случилось. Но не я виноват, ваша жена сама так считает. И я не был пьян.

– Был, еще как, и хорошо об этом знаешь, – не сдавался Монкли. – Сигареты есть? Ладно, у меня свои. Бери, неплохие.

– Нет, спасибо. В конце концов, раз меня тогда не допросили в полиции, дело закрыто. Вы не знаете законов. Письмо брата, которое вы похитили, ничего не доказывает, разве только, что вы закоренелый преступник. Повторяю, я был трезв, и никто не сможет ничего доказать, дело закрыто, конец, точка.

– Моя доченька тоже закрыта, конец, точка, но наше с тобой дело только начинается. Спешить некуда. А деньги я буду получать, регулярно, иначе жди неприятностей.

– Мистер Монкли…

– Зови меня Норман. Мы теперь с тобой будем часто встречаться.

– Убирайтесь, – процедил Остин. Его охватил ледяной страх, как перед смертью, так что он невольно схватился за подлокотник. Фигура Нормана, разминающего сигарету, казалась предзнаменованием будущего кошмарного существования. Он не знал, можно ли использовать письмо как доказательство против него, и спросить не у кого было. Мэтью снова подставил его.

– Уйду когда захочу, не волнуйся. Повторяю, я человек рассудительный. Понес тяжелую утрату и хочу получить за нее хоть какую-то компенсацию. Так будет честно. Более чем честно. Не вернешь нам дочку, но зато можешь помогать деньгами. Одно другого не заменит, но хоть что-то. Покупки всегда утешают женщину. Ну будь же человеком. И не бойся так, у тебя вид такой, будто ты от страха болен, будто ты сейчас блеванешь в эту раковину. Ну зачем же так бояться бедного старого Нормана? Норман человек порядочный.

– Я не испуган, я взбешен, – возразил Остин.

– Вижу, прямо зубами скрипишь от злости. Не будем ссориться. Допустим, сейчас даешь мне двадцать фунтов в виде аванса, после чего, хорошенько все обдумав, установим приятную ежемесячную сумму, скажем так, в память моей маленькой дочки. Я не злодей какой-то. Больше, чем сможешь дать, не прошу, я же не дурак. Ты человек маленький, не больше меня. Мы могли бы даже подружиться, почему бы нет? Ты напрокудил, а мы возьмем и станем друзьями. Ну, как насчет двадцатки?