Человек случайностей - Айрис Мердок

– Я не испуган, я взбешен, – возразил Остин.

– Вижу, прямо зубами скрипишь от злости. Не будем ссориться. Допустим, сейчас даешь мне двадцать фунтов в виде аванса, после чего, хорошенько все обдумав, установим приятную ежемесячную сумму, скажем так, в память моей маленькой дочки. Я не злодей какой-то. Больше, чем сможешь дать, не прошу, я же не дурак. Ты человек маленький, не больше меня. Мы могли бы даже подружиться, почему бы нет? Ты напрокудил, а мы возьмем и станем друзьями. Ну, как насчет двадцатки?

– У меня нет такой суммы!

– Достань. Такому, как я, раздобыть не по силам, а тебе – пара пустяков. Займи у брата, он лорд и прямо нафарширован деньгами, я уж знаю.

– Но вы же бредите, – не сдавался Остин. – Ничего мне сделать не сможете. Это украденное письмо ничего не доказывает. Уходите сейчас. Вам лучше уйти. Уходите, прошу вас.

– Если хочешь судиться, пожалуйста, сколько угодно. Но если задумаешься хоть на минуту, тут же передумаешь. Твой брат, если бы начался суд, сказал бы правду. Я кое-что знаю о нем, он верующий. Я о твоей семейке узнал все, что может пригодиться. Если дойдет до суда, твой брат не станет тебя защищать. Не станет отказываться от этого письма и выложит всю правду. И стало быть, тебе конец. Можешь схлопотать лет десять за убийство. А ребятки, которые в тюрьме сидят, не любят убийц невинных детей.

– Неправда, никто меня в тюрьму не посадит, – защищался Остин. А вдруг? Стал бы Мэтью его защищать?

– Я мог бы заглянуть к нему и с ним обсудить все дело.

– С кем?

– С твоим братом.

– Оставьте моего брата в покое! От него ты не получил бы ни пенни.

– Нет? Не помог бы братец?

– Замолчи! Что ты понимаешь?

– Как раз понимаю. А если чего еще не сообразил, то потом успею, время еще есть. У вас теперь появился друг дома. Ты и твой брат очень меня интересуете. Интересные вы люди. Я и в самом деле немного психолог. Написал психологический роман, в следующий раз принесу, ознакомишься, а брат твой, может быть, подсобит, издателя найдет. Сам книжки пишешь, нет?

– Ничего не собираюсь читать, – ответил Остин. – И на глаза мне больше не показывайся. Уходи.

– Ну если не хочешь, я поговорю прямо с твоим братом.

– Сказал же, убирайся!

– Не кричи. Без денег не уйду. У меня время есть. Могу подождать, пока сходишь принесешь. – Норман неторопливо вытянулся на кровати.

Остин всматривался в грязные замшевые ботинки лежащего. Закрыл глаза. Велел себе: «Не кричи, думай». Избавиться от этой свиньи, а потом…

– Послушай! – выкрикнул он. – Ты же сам себя назвал человеком рассудительным. Если я дам тебе сейчас пять фунтов, ты уйдешь? Через несколько дней достану еще. Действительно поистратился и не могу заплатить. Прошу тебя, возьми пятерку и иди, а я постараюсь достать больше, обещаю.

– Ну что ж, – немного подумав, согласился Норман. – Ты же видишь, я человек предельно порядочный. Возьму пятерку и приду через несколько дней. А подружиться предлагаю кроме шуток, такие случаи накрепко людей сдруживают. Прочтешь мой роман, да?

– Прочту.

– И обсудим его?

– Да.

– Очень хорошо. Гони пятерку.

– Минутку, – сказал Остин. Он вышел из комнаты и остановился на полуосвещенной площадке. Выйти из дома и убежать как можно дальше? Он начал спускаться по лестнице. Пыльная лестничная клетка пахла отчаянием – пылью, мышами, старым-престарым супом.

Остин вошел в комнату Митци. Великанша, одетая в слишком тесную розовую комбинацию, стыдливо заслонилась рукой.

– Митци, дорогая, – сказал он, – одолжи мне пять фунтов.

– Не могу, дорогой, – ответила она, – в самом деле не могу. У меня больше нет возможности одалживать. У меня нет ни гроша, жду, пока старый Сиком-Хьюз расщедрится. Страшно извиняюсь. Не сердись.

Остин вышел из комнаты. Уходя, мельком увидел пышный бюст Митци, вылезающий из бюстгальтера, скупо прикрытого изношенной сорочкой. За дверью стоял комод, а на нем лежала сумочка Митци. Он открыл сумочку. Увидел банкноты – пять фунтов и два – и еще какую-то мелочь. Забрал пятерку и защелкнул сумочку. Вернулся наверх.

– Возьми, – сказал он Норману, все еще лежащему на кровати. – И уходи.

– Я думал, ты смоешься. Спасибо. А я тут думал…

Остин поднял Монкли за плечи и поставил на ноги.

Не отпуская, всматривался в его лицо. У Монкли были жирные каштановые волосы, длинные усы того же цвета и ямочка на подбородке. Глаза большие, коричневые, с сентиментальной поволокой. Остин похлопал его по щеке.

– Ступай, Норман, славный парнишка.

– Мы же друзья, правда? – спросил Монкли.

– Да, непременно.

– Приду снова во вторник вечером. Принесу свой роман, да?

– Да. Ну иди.

Когда шаги удалились и хлопнула дверь внизу, Остин осторожно сошел вниз. Комната Митци была открыта.

– Остин, ты взял пятерку у меня из сумки?

– Я.

Она сидела на диванчике, широко расставив ноги. На Остина не смотрела. Две крупные слезы, похожие на шарики ртути, выкатились из глаз. Остин подошел к ней. Рукой соединил ей колени. Потом очень осторожно сел на них и, отклонив Митци назад, положил голову ей на грудь. Митци всхлипнула и судорожно вздохнула.

– Мухи куда симпатичней пауков, – говорила Грейс, смахивая рукой повисшую в углу комнаты паутину. – Ты видел, как мухи потирают лапку о лапку? Ну совсем как люди.

– Киска, приходи ко мне на ужин, – сказал Людвиг.

– Куда?

– Туда, где я живу. У мужчины должна быть собственная нора. И в ней я хозяин, и больше никто. Приготовлю омлет. Ну почему ты не хочешь прийти?

– Сам знаешь почему.

– Но ты не встретишься с Остином, обещаю.

– А с той великаншей? Я ее боюсь.

– Киска, ну что ты такое говоришь? – В последние несколько недель Грейс как-то незаметно стала «киской». Уже была «мышкой» и «цыпой» и вот теперь стала «киской». И наверное, навсегда. Приятно было называть ее как-то по-особенному, но только вот так, с глазу на глаз. Он сам оставался «Людвигом». Это была часть выдуманного ею затейливого, церемонного ритуала. В последнее время он почти не слышал слова «любимый». Но все же они были близки. А она стала его «киской» и останется ею навсегда.

Приближающийся день свадьбы сиял впереди, как триумфальная арка, под которой вступают в область уединения и тишины. По ту сторону исчезнет сладкая боль неуверенности. Придет совсем иное, куда более спокойное отношение друг к другу. Они не будут уже все время вместе. В семейной жизни все не так, как до свадьбы. Сейчас что ни день, то новая чудесная импровизация. Когда родители уезжали, они занимались любовью. Родительские отлучки стали чаще, но Людвиг не задумывался, случайно это или нет. Они с Грейс и дальше продолжали быть парой робких любовников. Им пока еще не хватало слов для называния того, что с ними происходило или могло произойти. Людвиг жил в атмосфере счастливого опьянения. Сама эта робость озаряла их занятия любовью неким сиянием невинности, и это привело к пониманию, насколько он всегда стыдился физической стороны любви. И так он пребывал теперь вместе с Грейс в этом странно-тревожном свете страсти и вместе с тем невинности и чувствовал себя омытым и трепещущим, словно был предназначен в жертву Богу, в которого верил всей душой.

В действительности, по мере того как время шло, появлялись в их отношениях и периоды затишья. Людвиг был обручен достаточно долго, чтобы почувствовать, как к нему возвращается чувство самосохранения, которое в начале любовных отношений, обычно исполненных разных завихрений, пропадает даже у заядлых эгоистов. Он перестал водить Грейс в Британский музей. Доходчиво объяснить ей, кто же они такие, эти ассирийцы, не удалось, да она не очень и стремилась узнать. Утомленный только ему предназначенным счастьем, он теперь нуждался в прохладном прикосновении чего-то внеличного. В одиночестве бродя по залам музея, переселялся в эту самую область вечного блаженства и покоя, рождаемого созерцанием прекрасных экспонатов. И не считал эти маленькие побеги от возлюбленной чем-то предосудительным. Он восторгался ею, но его сознанию нужны были эти минуты, когда прерывалась сосредоточенность только на ней, и он вовсе не считал, что в такие минуты предает ее. Верующие тоже ведь не беспрерывно бьют поклоны своим возлюбленным божествам.

Он все еще не познакомился с Мэтью. И не случайно. Были подходящие моменты, но Людвиг тут же придумывал повод уйти, хотя Грейс не переставала повторять, как ей хочется, чтобы это знакомство состоялось. «Я очень хочу видеть вас вместе, двоих моих обожаемых людей», – говорила она Людвигу, а он тихо сердился. Сначала эти два словечка – «обожаю Мэтью» – казались Людвигу чем-то вроде пароля, принятого Грейс и ее окружением, к которому Людвиг испытывал легкую неприязнь. Но потом он понял, что это ее персональное изобретение. «Обожание» Мэтью она ценила в себе как некое положительное личное качество. Конечно, все это было вполне невинно, но почему-то напоминало Людвигу о его собственном тщеславии. Как многие ученые и художники, он умел соединять в себе глубокую скромность в том, что касалось работы, с немалой долей личного самодовольства.