Черный цветок - Ольга Денисова

— Надо чаем с малиной его напоить, — тут же посоветовал Щерба, — и Ворошилу позвать. Щас, парень, ты лежи… Вот он, дождь то постоянный… Мы-то люди бывалые.

— Хуже нет лихорадки осенью в лесу, — проворчал Хлыст, — да еще перед переходом. Ни согреться, ни обсушиться толком.

Но когда раненый Щерба, морща лицо, начал выбираться из шалаша, чтобы принести Есене горячего чаю, Есеня не выдержал — это было бы слишком.

— Щерба, погоди… — он поднялся и сам полез к выходу, — пошутил я. Все со мной в порядке.

— Как — «пошутил»? — не понял Щерба.

— Ну, обманул… Голова у меня только гудит после вчерашнего квасу.

— Да? Какая же ты сволочь. А я вот испугался…

— И я, между прочим, тоже, — поддакнул Хлыст, и ощутительно хлопнул Есеню ладошкой пониже спины — тот как раз стоял на четвереньках.

— Ай! — вякнул Есеня.

— Это чтоб голове было легче.

— И я добавлю, — Щерба тоже врезал ему по заду, так что Есеня выкатился из шалаша прямо под ноги проходившей мимо маме Гоже.

— Тетенька! Не бейте меня! — захохотал Есеня, вскочил на ноги и побежал купаться.

— Освоился, — вздохнула она ему вслед, вздыхая, — воробушек.

Теперь разбойники никуда не ходили, разве что ловить рыбу — за несколько дней успели набрать столько, что и за три перехода не смогли бы на себе унести. Полоз оттянул немного день отхода, чтобы легко раненые могли идти сами, но все равно считал, что больше ждать нельзя. Как-то раз он снова позвал Есеню к себе в шалаш. Теперь — вечером, когда все, кроме дежурных, спали.

— Ну что, я смотрю, тебе с нами весело, — он потрепал Есеню по плечу.

— Это вам весело со мной, — широко улыбнулся Есеня.

Полоз качнул головой и хмыкнул.

— Я хотел сказать тебе. Чтобы ты был готов. Когда перейдем на новое место, землянки поставим, наладим все — после этого мы с тобой вернемся в город, заберем медальон и отправимся в Урдию. Это гораздо опасней, чем перезимовать в лесу, но все же… Ты согласен?

— Конечно! — Есеня нисколько не задумался.

— Вот и хорошо. Ты что-нибудь умеешь, кроме как веселиться?

— Ну… у батьки чему-то научился, но, если честно, у меня плохо получается. Молотобойцем могу быть в кузне.

— Что-то хлипок ты для молотобойца, — усмехнулся Полоз.

— Ну, какой есть… Еще отжигать умею, и закалять, и отпускать. Это у меня лучше батьки получалось — я температуру чувствую, по цвету. Еще по звездам могу ходить, никогда не заблужусь.

— Это полезно, — кивнул Полоз, — сам научился?

— Ага.

— А ты не такой дурачок, каким прикидываешься. Еще чего умеешь?

— Булат варить! — вдруг вспомнил Есеня, — только ковать его не могу. Пробовал — ерунда получилась, вот.

Он продемонстрировал Полозу нож, который, как мог, поправил его отец.

— Булат варить? — Полоз поднял брови и посмотрел на нож повнимательней, — Ничего себе. И как благородный Мудрослов к этому отнесся?

— Не знаю! Я уже сбежал, когда батька ему мои отливки показывал. Он их с собой забрал, а денег не оставил.

— Эх, Жмуренок… Денег не оставил… Да если бы медальон был у них, ты бы уже давно стал ущербным. Такого бы они не пропустили. Негоже подлорожденному уметь что-то, доступное лишь благородным.

— Как ты меня назвал? — вскинулся Есеня — он почему-то подумал, что это имеет отношение к его отцу, и острая боль оцарапала его изнутри: он сын ущербного…

— Подлорожденный. Никогда не слышал? Так нас называют благородные. Всех.

Жмур. Сомнения

Жмур отправил своих в далекую деревню, на север, где бы их точно никто не стал искать. На всякий случай. Как только по базару прошел слух, что стража ищет Есеню в лесах, Жидята сам предложил Жмуру отвезти жену и дочерей к его родителям — старикам стало бы веселей, да и по хозяйству Надёжа могла им помочь.

Жмур хотел ехать сам, убедиться, что семья устроилась, что старики Жидяты их не обидят, но Жидята даже не открыл ему названия деревни.

— Как только благородный Мудрослов спросит у тебя, где твоя семья, ты тут же расскажешь ему обо всем. Так что пусть ищут, где живут родители Жидяты.

Жмур сдвинул брови и недовольно засопел: ему не нравилось все. Он никак не мог поверить, что такой ценой купленная жизнь, спокойствие, достаток — все рухнуло в один день. И он, и его семья стали теперь вне закона, и всему виной нелепый случай. Если бы Есене хватило ума отдать медальон страже, если бы он сидел дома, а не шатался по кабакам, если бы в тот день Жмур не выгнал его на улицу, а посадил под замок — все сложилось бы иначе.

Надежа плакала и висла у него на шее. Жмур гладил ее по спине, вновь удивляясь тому, какая она махонькая — ее макушка не доставала ему и до подмышки. Тонкая шейка, острые лопатки… Она единственная любила его таким, каким он стал. Она принимала его целиком, с восхищением и робостью, она соглашалась с каждым его словом, она благоговела перед его силой и восторгалась всем, что он делает.

Когда он увидел ее в первый раз, на ярмарке в деревне, она не показалась ему — слишком худая, слишком бледная, бесцветная. Как всё вокруг. Но ее отец давал за ней хорошее приданое, и был рад появлению любого жениха. Жмуру тоже выбирать не приходилось. И он посватал ее — то ли назло себе, то ли от обиды на весь мир, который не желал знать его таким, каким он стал. Сам себе он казался мудрым и надежным, но почему-то никто вокруг не разделял его убеждения. И в тот день, когда отец вывел Надежу, нарядную и нарумяненную, к столу, Жмур увидел восхищение в ее глазах. Испуг и восхищение. Наверное, лишь ее глаза и имели в этом мире цвет — янтарные, с зелеными прожилками.

Он ни разу в жизни не пожалел о сделанном выборе — Надежа стала для него тем, ради чего он жил. По иронии судьбы, только один ребенок из пятерых родился похожим на мать — сын, первенец. Дочки, как одна, пошли в отца — рослые, ширококостные, кровь с молоком. Жмур не мог с точностью сказать, к кому из детей он привязан сильнее, но с дочерьми все обстояло просто — они, как и жена, олицетворяли тот мир, который Жмур так хотел создать вокруг себя, и которым гордился. И то, что девочки родились похожими на него, укрепляло этот мир и делало его незыблемым, доказывало, что все правильно, и напрасно его бывшие друзья чураются его образа жизни.

С сыном же все было наоборот. Похожий на Надежу — и оттого любимый странной, мучительной любовью — мальчик словно нарочно явился на свет, чтобы напоминать Жмуру о прошлом. Иногда это вызывало злость, иногда — страх. Сын путал все карты, заставляя Жмура сомневаться, или, еще хуже — сожалеть о чем-то несбывшемся. Жмур смотрел на мальчика, и видел то, отчего навсегда избавился сам. Избавился, и никогда об этом не жалел, напротив — гордился этим избавлением. Но вместе с возмущением и желанием выбить из парня эти опасные глупости, Жмур в глубине души — в самой темной и недосягаемой ее глубине — радовался, что ему это не удается. И каждая победа Есени над отцом становилась и победой Жмура над самим собой. Эта раздвоенность мучила и ужасала.