Барракуда - Хелена Секула

Во дворе дома, возле круто спускавшейся вниз дороги, мужчина и подросток копали ров. Прямоугольник рва был обозначен натянутой веревкой. Рядом с бетономешалкой навалена груда булыжника, стоят мешки с цементом.

Бей попросил разрешения поставить палатку.

– Да ставьте где хотите. – Мужчина широким жестом обвел пастбище с жеребцом, ореховую рощицу, холм с молодым лесом и поляну с цветами.

– А у реки?

– Ради бога! Я тут ветки ивовые подрезал, тамотко валяются, вы берите на костер сколько надо. Машину-то у нас оставьте, туда вам не доехать.

Он открыл ворота широченного сарая, где уже стояли трактор, сеялка, косилка и старая «Варшава «. Нашлось место и для «полонеза» из бюро проката.

Бивак друзья разбили под березами в низине, окруженной холмами.

На закате над лесом взошла бледная луна, и дикие утки устроили громогласное заседание своего сейма в тростнике, а жабы на все голоса воспевали болото. С противоположной стороны из леса выглянула бородатая голова в короне мощных рогов. Секунду спустя лось показался целиком, приблизился к реке, склонил коронованное чело и стал пить.

Когда стемнело, к палатке пришел хозяин дома на пригорке.

– Идите к нам, жена хлебушек испекла, – пригласил он.

Была суббота. Изба пахла теплым ржаным хлебом и свежевымытыми полами. На желтом, выскобленном столе отдыхали буханки с темной блестящей коркой, словно смазанные лаком. В углу на комоде серебрился экран телевизора. Под лампой жужжала прялка, смуглая черноволосая женщина пряла из ровницы нить, кафельную печь устилали лепестки фиолетовых цветов. У противоположной стены стоял старинный ткацкий станок с натянутой основой и навернутой на товарный вал готовой тканью, которая поблескивала благородным оттенком слоновой кости. Ткань украшал темный орнамент. При виде гостей в руках старой ткачихи за станком замер челнок.

Все как в рассказах Гранни! Этер замер, не зная, что и думать. Может, это инсценировка?

Нет, действительность.

Прабабка, которую в семье звали старшей бабушкой, доисторическим способом, принесенным на эти земли через Персию и Русь с далекого Востока, ткала прославленные ковры из некрашеной шерсти цвета природного овечьего руна, густых сливок и древесной коры. Теперь-то этнографы надышаться не могли на воскрешенный способ ткачества, не то, что раньше. Бабушка с редким ныне искусством подготавливала пряжу. Дети под надзором матери собирали и сушили больше ста видов трав, которые потом покупали аптеки. Четыре поколения старались по мере сил и умения внести свой вклад в благополучие семьи, которая все еще выбивалась из нужды.

Все это они рассказали, пока резали хлеб.

– Organic farming, натуральные продукты, – понимающе кивнул Этер, принимая ломоть ржаного хлеба из рук жены хозяина.

– Чего?

– Вы признаете только натуральные продукты. – Этер почему-то решил, что сюда дошла мода на продукты без консервантов и прочей химии.

– В булочной хлебушек тож натуральный, паршивый только, – не поняла хозяйка.

Ближайший магазин находился в пяти километрах. Хлеб привозили два раза в неделю из единственной в округе современной пекарни. Она не успевала обслуживать всех, и количество выдавала только за счет качества…

– А почему Вигайны не у реки? – Положение деревни не совпадало с тем, что запомнил Этер по рассказам Гранни. – А в Филиппове все еще устраивают ярмарки, разрешенные привилегией короля Сигизмунда Августа? Старая ратуша очень пострадала во время войны?

– Две войны народ покосили, – вздохнула ткачиха, старшая бабушка, мазовшанка из-под Олецка. Ей было восемьдесят восемь лет, семьдесят из которых прожила она в Вигайнах.

Быстрая река, болота и грязи всегда останавливали фронты, всегда пылали прибрежные деревушки, а местные жители становились беженцами. Во вторую мировую войну, самую жестокую, мало кому удалось спастись бегством. За помощь партизанам десятками людей расстреливали.

Те, кого не убили и не вывезли, прежде чем пойти по миру, должны были смотреть, как пылают их дома, потом разрывать пепелища и разбирать почерневшие фундаменты, вырубать недогоревшие сады. После их заставили засыпать колодцы.

В конце концов, на пепелище въехала высшая немецкая аграрная техника – механический плуг. Он запахал все следы.

После изгнания вернулась горстка людей. Женщины с подростками, несколько мужчин, переживших концлагерь; десяток девушек. Некоторые привели с собой мужей, людей из чужих сторон, и с той поры фамилия Суражинский перестала повторяться на каждом доме. С новыми мужчинами пришли в деревушку иные нравы и другие обычаи.

Молодым лесом заросли старые пепелища. Наперстянка, мать-и-мачеха, полынь и колокольчики вместе облекли общую могилу, обняли ее багряные терны, закраснелась там земляника, чернела ежевика. Односельчане перенесли прах расстрелянных на приходское кладбище при церкви, отпели покойных, справили и запоздалые поминки.

Немногие уцелевшие не могли смотреть на прежнее место у реки. Новые дома они ставили на высоком берегу, как на крепостном валу.

Давними усадьбами завладел лес, буйно поросли они травой, зацвели полевыми цветами. Через тридцать пять лет красота их зачаровала Бея и парня из-за океана, который искал свои корни.

Впервые в жизни Этер услышал от свидетелей о кровавой войне не на жизнь, а на смерть, о борьбе за физическое выживание.

Конечно, он много читал о последней европейской войне, которую здесь называли второй мировой, но бесстрастные графики и статистика не могли передать горя, боли, страха, жестокости и голода, с которыми боролся здешний народ.

Когда Этер спросил про Бортник-Суражинских, в горле у него стоял ком.

– Это вы про Никодимовых американцев-то? Мы их знали, соседи все-таки. Их застройка ближе всех к нашей, там, за ореховой рощей, где ясени теперь.

– Это ваши родственники? – Этеру очень хотелось, чтобы женщина, так похожая на Гранни, оказалась родственницей «американцев».

– Не-ет, мы пишемся Смольники-Суражинские, а они-то Бортники! Их Никодимовыми звали, от деда, которого при царе в солдаты взяли, и он в японской войне полег, – объяснила бабка Иоанна.

У Никодима было два сына и три дочери. Самую младшую, Анну, двоюродная тетка, кухарка у богача в Калифорнии, к себе вытащила. Анне тогда шестнадцать только стукнуло. С тяжелым сердцем уезжала она навеки за море, потому, что люди тогда уезжали навсегда.

Здесь она была лишним ртом. Раздробленные на столько кусков участки доброй земли никого не прокормили бы. Поэтому традиция перенаселенных деревушек раз и навсегда запрещала делить наследство.

Отцовскую землю получал самый старший, он и создавал семью. Братья-сестры, если не находили работу где-нибудь еще, а чаще не находили, и еще чаще – вовсе не искали, оставались бессемейными при старшем брате и доживали век при его детях.

Такая судьба ждала и Анну.

Три приданых из такого хозяйства выкроить – хозяйство уничтожить. Дочкам Никодима могли дать корову, зерно, да семя на первый засев, да еще шмотье, что с детства собирала девочкам мать. Перины, подушки, штуки полотна беленого и простого, рушники, холстину на порты и мешки.

Но в годы молодости Анны, да еще долго после того девушки без земли редко выходили замуж.

– Мое приданое на трех телегах из Прус приехало, я еще и золотые талеры в семью внесла. – Теперь самая старшая из Смольников с гордостью вспоминала свадебное путешествие из-за Олецка семьдесят лет назад.

Нет, Никодимовой Анны тогда уже в селе не было, прабабка Смольников никогда ее не видела, но она знала эту историю из первых рук, от своей свекрови, Память об Анне продержалась в деревушке долгие годы. Ходили слухи, что в Америке она богато вышла замуж и вознеслась высоко.

Сын Никодима, Павел, который наследство получил, в первую мировую был призван в армию и в битве с немцами погиб. Следующий после Павла, Адам, в креховецких уланах служил и погиб за свободу Польши.

От Павла дети остались. Одни мальчики, и было внуков Никодимовых четверо.

– Между войнами неплохо им жилось. Что ни год, то от двоюродной бабки из Америки доллары приходили, – рассказывала старуха.

Слушая ее, можно было угадать поступки тех, что жили в Калифорнии.

Невзирая на показную роль потомка английских протестантов, хозяин Роселидо в глубине души оставался Яном Кардашем, очень богатым, постаревшим Яном Кардашем из-под Кросна, с тоской по наследнику. Он будет принимать на работу поляков, будет искать среди них девушку, пока не возведет помощницу кухарки в ранг жены.

Анна была молоденькая, красивая, работящая и здоровая. Простая, как он сам, но бедная как церковная мышь. Хозяин Роселидо рассчитывал на то, что она останется скромной, нетребовательной и благодарной за жизнь в достатке.

Он не ошибся.

Анна после семидесяти лет, проведенных в Калифорнии, жена и мать миллионера, не изменилась, а жизнь, какую она вела, больше напоминала жизнь состоятельной крестьянки в ее родном краю. Гордая, тихая и скромная женщина довольствовалась двумя платьями в год, а для роскоши хватало сигары «Монте-Кристо спесьяль» и кофе капуччино.