Малахов курган - Сергей Григорьев

Юнга и шлюпочный мастер спустились по крутой тропинке с кургана и направились в сторону доков.

Команда флотских штуцерных квартировала в пустом портовом складе. Три железные кованые двери распахнуты настежь: в складе нет окон. Дверьми склад смотрел в сторону бухты. От изумрудной воды веяло арбузной свежестью. У стенки качались, поскрипывая, лихтера[303] и чертили по небу остриями мачт.

Веня и Мокроусенко, подходя к складу, еще издали услышали оттуда веселый говор, прерываемый взрывами смеха.

Когда они вошли внутрь, говор смолк.

Вене, вошедшему со света, показалось внутри совсем темно.

– Эге! Так это ж тот самый хлопец, что мне ногу сберег! – услыхал Веня знакомый голос. – Поди сюда, юнга, сидай пидля мене.

Веня зажмурился, чтобы погасить в глазах остатки уличного света, раскрыл глаза и увидел обширное, нигде не перегороженное помещение под низким каменным сводом. Свод стянут толстыми железными связями. По связи ходили сизые голубь и голубка. Голубь ворковал. Перед средними дверями, в глубине, стоял стол, ничем не покрытый. За столом сидел тот самый боцман Антонов, на которого в первый день бомбардировки наткнулись Наташа с Веней в пороховом дыму на скате Малахова кургана, перевязали ему раненую ногу, напоили студеной водой и привели к себе в дом.

– Здравствуйте, дяденька Антонов!

– Здравствуй и ты. Поди ко мне, сидай. И ты, мастер, сидай, если места хватит.

– Добрый день, товарищи! – сказал Мокроусенко. – Вижу, не все сидят, так и мне постоять можно.

– Кавалеру всегда место найдется!

На одной из скамей матросы потеснились, и Мокроусенко сел с края. Веня сел по правую руку Антонова. Боцман толкнул юнгу ногой:

– А ведь цела нога-то! Хорошо, что ты мне тогда отрезать не захотел.

– А я думал, вы тогда шутковали, дяденька Антонов.

– До шуток ли было… Ну, матросики, теперь все кавалеры в сборе. Будем судить?

– Судить, судить! – отозвались матросы со всех сторон.

Веня увидел, что на столе перед Антоновым на разостланном небольшом платке лежит форменная бумага и рядом с ней три желтые медали и три беленьких креста на черных с желтым, в полоску, ленточках.

Покрыв бумагу ладонью, боцман начал говорить:

– В бумаге этой писано и подписано «старший адъютант Леонид Ухтомский», а приказал адмирал Нахимов, чтобы мы, по обычаю, судили, кому возложить знаки, и список упомянутых сообщить его превосходительству начальнику порта и военному губернатору вице-адмиралу Нахимову… Так? Так, – ответил самому себе Антонов. – И, стало быть, прислано на нестроевых три медали, а на строевых три креста. Начнем с нестроевых… Медали три, и нестроевых трое. Так? Так. Каждому по медали. Судить будем?

– Будем! – отозвался откуда-то из угла одинокий голос.

– Будем! – продолжал боцман. – По порядку, как положено, с младшего. Так? Так. Юнга тридцать шестого флотского экипажа Могученко-четвертый!

– Есть! – отозвался, вскочив на ноги, Веня.

– Был в деле провожатым, – заговорил, словно читая по бумаге, боцман. – Привел куда надо. Оружия при себе не имел. Юнге оружие не полагается. Так? Так. Хлопец добрый, разумный. В деле показал себя верным товарищем и не трус!

– Он еще и по-французски говорит! – крикнул кто-то.

Матросы расхохотались.

– Значит, Могученко-четвертый, так и запишем: медаль. Так? Так… Писарь, запиши! – заключил Антонов, хотя никакого писаря не было. – Записал? – Хотя никто ничего и не записал. – Булавочка есть?

– Есть! – ответил Веня.

Антонов взял со стола медаль и приложил ее к левой стороне груди Вени.

– Ишь ты, как сердце-то стукочет! – удивился Антонов.

Суд товарищей

Юнга дрожащими пальцами прижал медаль к груди и, с усилием проткнув ленточку булавкой, пришпилил медаль к бушлату.

– Правильно судили, братишки? – спросил Антонов.

– Правильно.

– Пойдем по порядку дальше. Второй нестроевой – цирюльник батальона Петр Сапронов. Имел при себе сумку с полным причиндалом: бритвы, мыло, спирт, корпию, бинты. Перевязал мичману Завалишину руку. Которых совсем убило, у тех определил смерть, чтобы не оставить раненых в руках неприятеля. Так? Так… Где ты, Сапронов?

– Здесь, – невнятно послышалось из угла.

– Так. Так и запишем. Писарь, пиши. Записал? Правильно судили, братишки?

– Правильно! Правильно!

– Пойдем дальше. Третий нестроевой – Тарас Мокроусенко, шлюпочный мастер.

– Есть! – откликнулся Мокроусенко, встав.

– Вызвался охотником, – скороговоркой чтеца зачастил Антонов. – Оружия при себе не имел, за что не похвалю. Захватил с собой три ерша – а вы, братцы, забыли, за что вас хвалить мне не приходится. Заклепывал пушки. Раз прислана третья медаль – дать надо. Так? Так!.. Писарь, пиши! Записали. Правильно судили?

– Правильно, правильно, правильно!..

Приняв из руки Антонова медаль, Мокроусенко поклонился на три стороны:

– Спасибо, братишки, спасибо, спасибо… Три кварты обещал, так и будет три кварты.

Матросы зашумели. Веня, пользуясь шумом, шепнул на ухо боцману:

– Дяденька Антонов, ему бы надо крест дать… Он ведь Ольги, моей сестры, жених. Она его без «Георгия» с глаз долой прогонит.

– Это которая Ольга? Та, что меня водой поила?

– Да нет, которая все фыркала.

– А! Кошурка[304] рыжая! Помню! Говоришь, ему крест? Не я сужу – товарищи судят. Спросим товарищей… Помолчите, братишки, еще пять минут, а там хоть криком изойди.

Говор улегся и смолк.

– Вот что я тебе скажу, Мокроусенко, – обратился боцман к шлюпочному мастеру. – Видать сразу, что ты нестроевой, мастеровой! Кабы был ты правильный матрос, понимал бы, что о квартах зря пустил. Угощение от всех кавалеров будет – это так положено, по случаю общего восторга. Юнги в счет не идут. С юнг не спрашивается! А судим мы не за вино, а по чести, кто достоин! Опять же, три кварты на пятьдесят человек – это выйдет по чайной ложке на брата? Медицинское средство, братец!

Мокроусенко приложил руку к сердцу, прикрыв медаль, которую уже успел приколоть на грудь, и воскликнул:

– Товарищи, дайте слово сказать!..

– Скажи. Дозволим сказать слово. Говори, мастер.

– Братишки! Насчет того, чтобы три кварты, это я ошибся, винюсь – ошибся, что и говорить. Пустое дело три кварты. Я же, братцы, не о том скажу. Что я нестроевой, мастеровой, так мне медаль?

– Он креста желает!

– Желаю, товарищи, не таю. И так я вам скажу: считаю – того достоин.

Он отнял руку от сердца. На груди его сверкнула медаль.

– Сердце мое кровь точит, – не за себя, а за весь мастеровой народ. Чем стоит Севастополь? Штыками? Винтовками? Пушками? Так оно и не так. Вы же, братцы, герои, вы рыцари. Вами город стоит. А перестали кузнецы в доках ковать, перестали литейщики лить, у меня мастера лодки делать. И что? Разобьют у пушки станок – кто сделает новый? Мокроусенко Тарас с мастеровыми. Разбили ложу у штуцера – к кому нести? К тому же мастеру. Колесо у полевой пушки – куда? Идут к кузнецам, к Мокроусенке Тарасу. Да что много говорить: вы люди разумные и сами поймете – Севастополь держится вами, рыцари. Но не одними вами, но и мастеровыми и рабочим народом. Не одним штыком, но и киркой каменщика. Не одними пушками, но и лопатами.

А кто храбрее, спрошу я вас! Это еще надо разобрать. По моему глупому разуму, меньше надо храбрости, когда на выстрел врага можешь выстрелом ответить. Тебя ударило раз, ты ответишь два. Сердце в ярости зайдется, человек колет, рубит, режет, палит, себя не помня. Это вам сладость и радость. И вина не надо! А мастеровой на месте стоит, долбит, стучит, роет, колет, гнет, строгает, кует и не о том, чтобы биться с кем, думает, а о том, как бы выполнить заданный урок. А бомба с пулей не спрашивают, кого бить, – лопата у него в руке или молоток либо ружье. Всех равно поражает смерть… Меня, братцы, наградили, за то и спасибо, и кланяюсь вам, а сердце у меня за весь мастеровой народ болит.

Мокроусенко вздохнул, прижал руку к сердцу, закрыв медаль, уронил голову на грудь и тяжело опустился на скамью.

– Хорошо ты, Мокроусенко, сказал! – похвалил шлюпочного мастера Антонов. – Слышишь – товарищи молчат. Все как один молчат. Кого во флот берут? Вольных матросов, мастеровых, умеющих людей. Я сам до службы у Берда на Гутуевском острове[305] слесарем работал с молодых зубов. Вон, Мокроусенко, рядом с тобой Сумгин сидит – он тебе расскажет, как мы с ним первый пароход на Неве клепали. Первый русский пароход! А вон Передряга, медник, кубы[306] ковал. А вон Иван Степенный на Васильевском острове[307] паруса кроил. Гляди, Тарас, уж трое – и все с тобой на горе были, все вернулись, все креста достойны.

Мы, матросы Черноморского флота, так судим. Кто храбрее? Все храбрые! Кто ловчее? Все ловкие! Все добрые товарищи. Троим кресты даем – это все одинаково, как бы каждому дали крест. Мне креста не полагается: я на горе не был. А уж невидимый знак и я на груди ношу. Тебе отличие – отличие всему Черноморскому флоту. Понял ты это, мастер? А раз ты затронул у нас эту жилку, мы тебе ответим. Не в том сила, храбрый ты или нет, – да хоть бы самый храбрый на свете! А в том сила, хотим ли мы тебя за ровню принять, признать тебя за родного человека… Так? Так. И, стало быть, за всех скажу: жилку ты затронул. Заиграла жилка, и должны мы тебя принять за правильного матроса действующего флота. Правильно я судил, товарищи?