Малахов курган - Сергей Григорьев

Веня обнял мать и со слезами утешал ее:

– Маменька, я погожу жениться. Я с тобой останусь. Не кину тебя никогда. Всю жизнь с тобой буду жить…

– Хоть ты меня утешил! – улыбаясь сквозь слезы, сказала Анна. – Ну пойдем, Наташа, покажи мне, какой дворец выстроил для тебя Стрёма.

Все вчетвером они отправились смотреть курлыгу Стрёмы.

Очень много матросских домов в нижних частях слободки уже было разбито снарядами. Было приказано, чтобы женщины и дети покинули опасные места и переселились на Северную, где уже возник целый городок землянок, шалашей, сарайчиков, построенных беглецами из города. В Севастополе очень много домов стояли разбитые или обгорелые. Город постепенно пустел, особенно в южной части, близ Четвертого бастиона.

Состоятельные люди покинули свои дома и вывезли имущество. В пустующих домах селился кто хотел, укрывались от ружейного огня резервные войска: с приближением осадных работ к городу пули летели и здесь. Даже в центре его стало почти так же опасно, как и на бастионах и батареях. Поэтому большая часть генералов и офицеров покинули городские квартиры: одни переселились в блиндажи на бастионах, другие перебрались поближе к рейду, куда снаряды пока залетали редко. Генералы укрылись под сводами казематов Николаевской и Павловской батарей.

Севастополь опустел, но между центром города и кольцом укреплений, в «мертвом» пространстве, жизнь кипела. В этой полосе случайно оказался не только дом Могученко, но и еще многие матросские дома. Число землянок и хибарок увеличивалось. Люди лепили жилища позади укрепления, приближаясь к опасности, а не удаляясь от нее. Военный губернатор Севастополя Нахимов позволил для постройки убежищ брать из покинутых городских домов балки, половые доски, двери, оконные рамы. Сам Нахимов по-прежнему одиноко жил в своей городской квартире, в доме среди квартала пустующих, полуразрушенных, обгорелых домов.

Стрёма выбрал место для своей курлыги на уступе каменного оврага под Малаховым курганом. Он нашел здесь пещеру, которую начали вырубать и бросили. Расширить ее не было времени. С помощью Мокроусенко и Михаила Стрёма закрыл выход из пещеры деревянной стеной, оставив в ней место для двери и окна.

Когда Анна с дочерью и Веней пришли смотреть «дворец», выстроенный Стрёмой для Наташи, все работы уже закончились. Хозяина не было дома.

Фасад «дворца» блистал великолепием. Слева фасад украшала белая двустворчатая дверь с позолоченной резьбой в стиле Людовика XV[318], взятая Стрёмой из брошенного дома купца Воскобойникова. Перед дверью лежал квадрат паркета из того же дома, набранный звездой из черного дерева по дубовому фону. В край паркетного щита Стрёма вколотил железную скобу для соскребания грязи с сапог. Правее двери на фасаде выделялось единственное круглое окно с затейливым мелким переплетом и звеньями стекол синего, красного, желтого, зеленого цветов. Над окном торчала из стены железная труба вроде самоварной, загнутая глаголем (то есть буквой «Г») кверху. Трубу венчала флюгарка[319] в виде головы дракона с широко раскрытой пастью.

Веня ясно представил себе, как будет этот дракон поворачивать из стороны в сторону страшную пасть, изрыгая дым и искры, когда в осенний ветреный день во «дворце» затопят камелёк[320]. Вероятно, внутреннее убранство «дворца» соответствовало великолепию его фасада.

Могученки стояли и молча любовались. Анна усмехнулась и сказала:

– Ты у меня самая счастливая, Наташа! Тебя муж в свой дом берет…

Глава двенадцатая

Красная Горка

Праздник Пасхи в 1855 году у русских и французов пришелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день пришлось нести ночную вахту. Анна сама «помолила» кулич, сыр, крашеные яйца – она все еще оставалась верна старой вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.

На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные станки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз почистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Венину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: «Это тебе не самовар».

Последними пришли на «Камчатку» Мокроусенки – Ольга и Тарас. Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, смиренно просила у них прощения за самовольный уход из дома.

Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.

– Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка принес? – спросила Маринка.

– Ни! – прищурясь, ответил Тарас. – Не догадалась…

– Ну, окорок ветчины копченой, – предположил Стрёма.

– Ни!

Веня пощупал мешок: в нем было что-то твердое и круглое.

– Знаю, знаю! – воскликнул Веня. – Он принес кавун соленый.

– Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны кушает? На то есть Великий пост.

– Ну показывай, чего принес.

Мокроусенко выкатил из мешка большую, пятипудовую бомбу. Все так и ахнули. Бомба горела киноварью и зеленой ярью цветов и листьев, вроде тех писанок[321], которыми в «великий день» обмениваются на Украине.

– Вона не начиненная. Хочу с французом похристосоваться, с праздником поздравить. Три дня трудился, писал… Веня, пойди до батарейного командира, проси дозволенья выпалить.

Веня с радостным визгом понесся к землянке, где жил мичман Панфилов, и вернулся, крича на бегу:

– Можно, можно!

Зарядили пустой писаной бомбой мортиру Михаила Могученко и выпалили.

Через несколько минут с батареи французов раздался ответный выстрел, и сигнальщик на «Камчатке» крикнул:

– Бомба! Наша! Берегись!

Женщины в ужасе упали на землю. Бомба с воем упала посреди люнета и взорвалась, разостлав сизый туман вонючего дыма. С визгом брызнули осколки и, шмякаясь, вонзились в землю.

– Благополучно! – возвестил сигнальщик и прибавил: – «Он» шуток не понимает!

– Пойдем-ка, старуха, от греха подальше домой! – предложил Андрей Могученко.

Они ушли с «Камчатки» вместе с Маринкой. Ольга с Наташей остались. Грубый ответ французов на поздравление с праздником раззадорил и матросов, и мичмана Панфилова. Он, выйдя из землянки, приказал дать залп, но уже не пустыми писанками, а начиненными бомбами.

Французы на залп не ответили. Вообще день прошел на всей линии укреплений сравнительно спокойно. Убитых и раненых насчитали всего сорок человек.

На рассвете в понедельник при порывистом ветре с проливным дождем на французском корабле у входа в Севастопольскую бухту взвилась ракета. По этому сигналу разом загремели все французские батареи, а к ним через час присоединились англичане.

Укрепления Севастополя опоясались огнем ответной канонады. Пять часов подряд севастопольские комендоры состязались с неприятелем и, не уступая в числе выстрелов, поддерживали неумолкаемый огонь. Запасы пороха и снарядов истощились, и был разослан по всем батареям приказ отвечать не более как одним выстрелом на два выстрела противника.

Англичане и французы не жалели пороха и снарядов. Пользуясь своей железной дорогой из Балаклавы, они подвезли огромные боевые запасы и выпустили по Севастополю тысячи снарядов. В гуле канонады ухо не различало ни своих, ни неприятельских выстрелов: они слились в неумолкающий оглушительный рев.

Настал вечер – канонада продолжалась и длилась всю ночь. Ядра и бомбы разрушали валы, засыпали рвы, заваливали пушечные амбразуры, вырывали глубокие воронки на площадках бастионов. Больше всего пострадали передовые укрепления левого фланга обороны: Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет, превращенные снарядами в бессмысленное, беспорядочное нагромождение земли, камней, туров, досок и бревен.

Ночью, несмотря на то что канонада не прекращалась, севастопольцы принялись исправлять укрепления. На батареи и бастионы под проливным дождем по скользким тропинкам хлынул весь народ из слободок и из курлыг, понастроенных севастопольской беднотой в безопасной полосе позади бастионов. К утру солдаты, матросы и народ исправили все укрепления, вместо подбитых орудий на батареи прикатили новые пушки, и к утру Севастополь, как и накануне, по-прежнему грозно отвечал на жестокий вражеский огонь. Пушечный гул не прекращался опять целый день, а к вечеру из окопов неприятеля раздался ружейный огонь, и кое-где под защитой его противник делал попытки атаковать передовую линию русских траншей. Все атаки были отбиты. В ночь ждали общего штурма на полуразрушенные укрепления. Войска стали в ружьё. Пушки зарядили картечью. Но противник не решился на штурм, продолжая канонаду.

И так пять дней и пять ночей подряд шла ожесточенная пальба. Четвертый бастион был совершенно разрушен – его пришлось строить заново. Неуверенные атаки пехоты неприятеля отбивали штыками. Войска и рабочие дошли до полного изнеможения. Для пушек не хватало зарядов, что заставило приступить к разделке патронов, над чем трудились детвора и женщины, пересыпая порох в холщовые картузы.