Конкистадор - Дмитрий Володихин

И еще не известно, кстати, кто тут ошибается…

– Возможно, сегодня вы не готовы к этому разговору, Екатерина Ивановна. Подумайте до завтра. И я завтра…

– Нет, капитан! – перебила она оабовца.

Катя краем глаза уловила, как Варенька аплодирует ей. Совершенно беззвучно и с особенной манерной улыбкой «для мерзавцев». Нет. Разумеется, нет. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда! Витя сказал бы: «Не следует откладывать на завтра то, что вообще не нужно делать».

– И все-таки, госпожа Сомова, я позволю себе…

Катю в один миг накрыло приступом бешенства.

– Мне до сих пор казалось, что некоторые вещи не нуждаются в комментариях. НЕТ, КАПИТАН! И скажи, доблестный офицер, тебе самому-то не противно сторожить девку и бабу? А? Давай, скажи! И часто тебя ставят на такую работу?

Вышло грубо, но она и хотела – грубо. В самый раз.

– Таков мой служебный долг, Екатерина Ивановна.

– Ты ведь знаешь, капитан, ни на девке, ни на бабе государственных грехов нет в помине. Знаешь?

Каминский замешкался с ответом. Не обо всем, как видно, оабовец имел право разговаривать с арестованными.

– Знаешь!

– В общих чертах. У меня нет полной информации по вашему делу. И мой долг обязывает меня повиноваться приказам. Знаете ли, госпожа Сомова, вас и вашу дочь я вижу впервые. Присяга, которую я когда-то дал своей стране, все-таки важнее!

Интонация выдала его обиду. «Зацепила я тебя, значит…» И Катя захотела добавить еще один залп – на прощание, но вместо этого неожиданно для себя самой произнесла:

– Я сочувствую тебе, капитан. Я сочувствую стране, капитан. Нечто исказилось, если совесть воюет с присягой.

Оабовец изо всех сил старался казаться невозмутимым. Молчал, борясь с эмоциями. Хотел доиграть роль джентльмена, болван. Пауза затягивалась.

В конце концов, он открыл рот:

– Екатерина Ивановна, я оставляю вас. Лишь один маленький вопрос, если позволите.

– Да?

– Почему вы все время обращаетесь ко мне на «ты»? Вам нравится оскорблять меня?

– Нет.

– Но ведь разница в возрасте у нас не настолько велика. Мне трудно представить вас, скажем… моей матерью.

«О! Значит вот на сколько я выгляжу…»

– Разница в возрасте не имеет значения.

– Тогда в чем дело, Екатерина Ивановна?

– Ответ прост, дорогой капитан. Обращение на «вы» – это награда тем людям, которых я уважаю.

Глава 3

Еще раз

Первая неделя января 2141 года, числа не имеют значения.

Борт броненосца «Бастион».

Хосе Лопес, мужчина бальзаковского возраста, Маргарита Бондарь, женщина, сохранившая юность души.

«Здравствуйте, уважаемый сеньор Лопес!

Вероятно, Вы удивитесь, когда увидите это письмо в своей каюте. Разумеется, у меня были все возможности поговорить с Вами, поскольку сейчас, после многолетнего перерыва мы опять служим с Вами бок о бок. Не поймите последнее выражение (зачеркнуто слово, еще одно слово, вписанное над строкой, и еще одно – под строкой)… превратно.

Когда-то наше с Вами (зачеркнуто слово, запятая, еще одно слово)… наш с Вами диалог, если позволите его так назвать, приносил мне ощущение легкости и теплоты. Мне не хотелось бы, чтобы Вы подумали про меня какие-нибудь сальные глупости. Кажется, тогда Ваше внимание свидетельствовало о… (вычеркнут абзац)… Вы тоже (вычеркнуто полторы строки)… но сейчас я даже в этом не уверена. Простите, если я перехожу границы… (зачеркнуто три слова, из них два тщательно замазаны чернилами).

Я пишу письмо, поскольку разговор о некоторых важных вещах для меня крайне затруднителен. Особенно в обстановке, когда наш корабль набит командой и штурмовыми подразделениями, как банка солеными груздями. Поэтому я пишу письмо.

Полагаю, в такой ситуации простительны некоторые колебания, хотя именно колебаний я и не люблю в себе. Это свидетельствует о недостатке воли. Но сейчас я прошу Вас быть снисходительной ко мне.

Я… (зачеркнуты три строки) никак не могу забыть тех давних дней, которые мы с Вами провели, то есть, когда мы с Вами вместе служили на борту рейдера (еще три строки замазаны до полной невнятицы, разобрать можно только слова «…лучшее из всего, что со мной…»).

Четыре раза я бралась за это письмо, писала, а потом рвала к клочки. До сих пор я не знаю, как мне правильно рассказать Вам… вернее объяснить Вам… (дальше четыре строки зачеркнуты)… несколько сбивчиво, но я уже не способна самостоятельно определить, так это или не так.

Моя жизнь не научила меня словам, которыми можно было бы передать, до чего я волнуюсь и как я боюсь.

…(зачеркнуто два абзаца)… утратила гордость, то (зачеркнуты две строки)…

Мне кажется, Вы готовы дарить свое внимание любой женщине (слово «женщине» зачеркнуто, сверху написано «даме») на борту корабля, и лишь со мной Вы ни разу не перемолвились даже словечком, если это не касалось воспросов службы. Почему ты Вы… (вычеркнут абзац).

Извините. Прошу простить мою дерзость.

Кстати, я пишу по-русски, хотя вежливее было бы написать по-испански, но как раз сейчас вся испанская грамматика выскочила у меня из головы, простите, не люблю сажать ошибки, но это, наверное, неважно, потому что Вы поймете… (зачеркнуто девять строк).

Милый мой Хосе, я тебя люблю. Я тебя очень люблю. Вот и все. Я так люблю тебя, что, кажется, сейчас разорвусь от любви. Посмотри на меня! Извини, пожалуйста, если это все вышло нелепо и неуместно. Я не знаю, какие еще слова нужны.

Вот, сделано.

Я оставляю письмо.

Генерал-майор десантно-штурмовых войск

Маргарита Бондарь»

Два часа спустя.

«Благороднейшая сеньора Маргарита!

Ваше письмо стало для меня истинным подарком небес…

Я сбиваюсь. Всю жизнь моя речь лилась как песня, как серенада, но кажется то, что сейчас происходит со мной, не требует ни песен, ни серенад. Теперь все иначе. Я хочу сказать просто, но проклятая привычка мешает мне. Простите меня, если я буду слишком велеречив.

Сеньора! Я помню о тех славных днях, когда мы были рядом. Прошло полтора десятилетия, но я не забыл о Вас. Все, что происходило со мной после того, было ниже и пошлее. Вы, возможно, не поверите мне, но такова правда, и в том Господь мне свидетель.

Кажется, первой моей мыслью, после того, как мы встретились вновь, было: „Жизнь переменится“. С замиранием сердца я вдыхал аромат этой великой перемены, и трепетал, не смея начать первым. Право же, лишь этим объясняется мое поведение, в котором Вы могли найти признаки какой-то особенной суровости и неприветливости. Бывает так, что я вспыхиваю недостойным и скоротечным чувством, и тогда мои переживания легче (все предложение зачеркнуто). Сейчас, поверьте, лишь моя робость была препятствием для доброго и честного объяснения. Впрочем, я знал, что это все равно когда-нибудь случится.

Сеньора Маргарита, мое серрдце бьется учащенно. Иногда говорят: „Жизнь дает только один неповторимый шанс. Один-единственный!“ А я верю, что ничего неповторимого нет. По воле Божьей, все возможно. Отчего нашим чувствам не подняться до высот тонкого пламени еще раз?

Было бы низостью не ответить Вам на тот вопрос, который так и не был задан в Вашем письме, в силу особой изысканности Вашей душевной организации. Люблю ли я Вас?

Да, Марго, да! Именно тебя я люблю, и никого больше! Да, Марго, да, да, да, да!

Твой Хосе,

имущество, навсегда отданное тебе.

P.S. Давай поговорим.»

Глава 4

Давид во чреве Голиафа

10 января 2141 года.

Орбита планетоида Пушкин в системе звезды Солетта.

Александр Сомов, возраст перекрывается образом жизни.

Иногда недеяние – лучшее действие.

Недеяние Сомова-младшего входило в разработанную им тактику как элемент, без которого нельзя обойтись.

Довольно долго он выходил в сеть только для сбора сведений. Никаких диверсий! Аккуратность и осторожность стали его девизом. Более того, Саше грозили еще три месяца почти полного бездействия и добровольного заключения в пищеблоке.

Когда-то он потратил несколько часов на решение логической задачки из области тактики: как действовать очень, очень маленькому и слабому бойцу против огромного и могучего неприятеля? Если, разумеется, на горизонте нет другого такого же дылды, с которым можно было бы подружиться… а его, прямо скажем, нет и не предвидится… Давиду, то бишь, мальцу, следовало бы отыскать ахиллесову пяту Голиафа, то бишь дылды, и нанести в уязвимое место единственный смертельный укол. Это в теории. Но на практике Сомову-младшему подобного рода сценарий совсем не подходил. Давид мог безответственно ухлопать Голиафа с помощью пращи, а потом торжествовать над его трупом. И Саша тоже мог бы устроить орбитальной станции «Бялы Палац» аварию с летальным исходом. Да запросто. Незамысловатая одиннадцатиходовка. Причем для некоторых частных решений – восьмиходовка… Но вся проблема в том, что его, сомовский Голиаф… выглядит неопределенно. Расплывчато. Убей «Бялы Палац» – и отправишься на тот свет со всеми его обитателями. Разумеется, загробное царство нельзя сбрасывать со счетов как объект изучения… изнутри, но нет достаточных гарантий, что получишь комфортабельные условия для интеллектуальной деятельности. Н-да. Мама и Варька, по всей видимости, рассчитывают на иное развитие ситуации. Более того, весь обслуживающий персонал станции и прочее ее население начнут путешествие в собственное посмертие без соборования и причащения; нелогично задевать интересы стольких людей в такой важной сфере ради решения узкоспециальной проблемы…