Игра как феномен культуры - М. Гузик

Русские символисты, стремившиеся к «жизнетворчеству», выходившему за пределы искусства, «играли» сложными эмоциональными созвучиями, используя смысловую полифонию и разрабатывая звучащую сторону поэтического слова. Для Константина Бальмонта (1867 – 7942), например, и жизнь и поэзия были непреднамеренной произвольной игрой. Называя себя «изысканностью русской медлительной речи», «играющим громом», он прославился своими нарочито подчеркнутыми аллитерациями, открывшими, по его словам, «уклоны, перепевные нежные звоны», «певучую силу» слов:

Я вольный ветер, я вечно вею,Волную волны, ласкаю ивы,В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,Лелею травы, лелею нивы.

Валерий Брюсов (1873 – 3924) увлекся усложненными и изысканными вариациями эвфонической (эвфония – благозвучие), ритмической и строфической организации стиха (сборник «Опыты»). Он отдал дань палиндромам

(«Я – око покоя,Я дали ладья.И чуть узорю розу тучиЯ радугу лугу даря»)

и маскам, скрывавшим его подлинную сущность (по отзывам современников, их насчитывалось не менее двух десятков). Его привлекала таинственность, о чем свидетельствует стих из одной строки: «О, закрой свои бледные ноги!», заставляющий читателей домысливать и задавать себе вопросы в разгадке этого символического кода: чьи ноги? почему бледные? Русский поэт продолжил игру с цветовыми ассоциациями, начатую Ш. Бодлером (сонет «Соответствия») и А. Рембо. В стихотворении «Фонарики» Брюсов передал свое восприятие культур отдаленных эпох с помощью разных цветов: Ассирия – красная, Египет – желтый, Индия – блестящий цвет метеора, Греция – золотая, Рим – белый:

Столетия – фонарики! о, сколько вас во тьме,На прочной нити времени, протянутой в уме!..Вот пламенные красные – подряд по десяти.Ассирия! Ассирия! мне мимо не пройти!Хочу полюбоваться я на твой багряный цвет:Цветы в крови, трава в крови, и в небе красныйслед.А вот гирлянда желтая квадратных фонарей.Египет! Сила странная в неяркости твоей!Пронизывает глуби все твой беспощадный луч,И тянется властительно с земли до хмурых туч.Но что горит высоко там и что слепит мой взор?Над озером, о Индия, застыл твой метеор.Взнесенный, неподвижен он, в пространствах —брат звезде,Но пляшут отражения, как змеи, по воде.Широкая, свободная аллея вдаль влечет,Простым, но ясным светочем украшен строгий вход.Тебя ли не признаю я, святой Периклов век!Ты ясностью, прекрасностью победно мрак рассек!Вхожу: все блеском залито, все сны воплощены,Все краски, все сверкания, все тени сплетены!О Рим, свет ослепительный одиннадцати чаш:Ты белый, торжествующий, ты нам родной, ты наш!

Загадку цвета пытался разгадать один из представителей символистской музыкальной культуры Александр Николаевич Скрябин (1872 – 1915), создавший оригинальный звуковой мир, в основе которого лежала система «цветового видения», цветотоновая шкала. Он уподоблял звуки музыкальных инструментов звукам и цветам природы, их светоносной гармонии. В архивах композитора сохранился документ, позволяющий судить о его цветовых ощущениях от звуков, тембров, тональностей, аккордов. В нем сохранены авторские сокращения и подчеркивания, причем левый столбик зачеркнут Скрябиным целиком:

Замысел «световой симфонии» возник у Скрябина при работе над «Поэмой огня» (второе название – «Прометей», 1910), о чем свидетельствуют воспоминания Л. Сабанеева, с которым композитор делился своими планами весной 1910 года: «Это поэма огня… Вся зала будет в переменных светах. Вот тут они разгораются, эти огненные языки, видите, как тут и в музыке огни… Свет должен наполнить весь воздух, пронизывать его до атомов. Вся музыка и все вообще должно быть погружено в этот свет, в световые волны, купаться в них». Тот же Сабанеев в статье, опубликованной в журнале «Музыка» от 29 января 1911 года, писал: «Те, кто слышал «Прометея» при соответствующих освещениях, должны были признать, что действительно впечатление от музыки совершенно соответствовало цветам и ими усугублялось, доводилось до крайнего напряжения. И это несмотря на крайнее несовершенство светового аппарата». Однако дерзкий замысел Скрябина не был оценен его современниками.

Игры с языком одного из «младосимволистов» Андрея Белого (Борис Николаевич Бугаев, 1880 – 0934) в его первых стихотворных сборниках («Симфонии», «Пепел») были построены на звуковых и синтаксических повторах, намеренных вульгаризмах, различных словесных выкрутасах:

Гомилетика, каноника —Раздувай-дува-дувай, моя гармоника!Дьякон пляшет —– Дьякон, дьякон —Рясой машет —– Дьякон, дьякон —Что такое, дьякон, смерть?– «Что такое? То и это:Носом – в лужу, пяткой – в твердь…»(«Веселье на Руси»)Огневой крюшон с поклономКапуцину черт несет.Над крюшоном капюшономКапуцин шуршит и пьет.(«Маскарад»)

Игровой момент в прозе Белого ощущается в прологе к роману «Петербург» в умолчаниях, в обращении к читателям («Ваши превосходительства, высокородия, благородия, граждане!»), в намеках на «мнимость» «Петербурга, или Санкт-Петербурга, или Питера (что то же)»: «… Если же Петербург не столица, то его нет, только кажется, что он существует. Как бы то ни было, Петербург не только нам кажется, но и оказывается – на картах: в виде двух друг в друге сидящих кружков с черной точкою в центре…». Стремясь усилить эмоциональное воздействие на читателя, писатель использует гротескные жесты, мимическую игру, звукозрительные образы: «… Рассвисталась по Невскому холодная свистопляска, чтобы дробными, мелкими частыми каплями нападать, стрекотать и шушукать по зонтам, по сурово согнутым спинам, обливая волосы, обливая озябшие жиловатые руки мещан, студентов, рабочих…». Повесть Белого «Серебряный голубь» (1908 – 8910) отличается игрой различных мотивов: в ней своеобразно преломились революционные веяния эпохи, гоголевская традиция, славянофильство, религиозно-философские идеи В.С. Соловьева, мистические искания символистов и мотивы статьи «Луг зеленый» самого А. Белого.

Игра с музыкальными образами, воплощающими, по мнению символистов, всеобщую гармонию, духовную цельность, способность к движению и развитию, пронизывает «Стихи о Прекрасной Даме» Александра Блока (1880 – 0921): «Запевающий сон, зацветающий цвет… запевая, сгорая, взошла на крыльцо», «Несутся звуки с колоколен, крылатых слышу голоса», «Песню цветы разбудили, – песню о белом расцвете». «Нет исхода вьюгам певучим» и т.д. Этот же мотив звучит в стихотворении «К музе» (Есть в напевах твоих сокровенных…», 1913) и в «Итальянских стихах» (1914): «Есть много песен в светлых тайниках…».

Объектом символистских размышлений являлись также детские игры. В стихотворении В. Брюсова «Детская» (1901 г.) определенный символический смысл придан игре «Палочка-выручалочка»:

Слово скажешь, в траву ляжешь,Черной цепи не развяжешь.Снизу яма, сверху высь,Между них вертись, вертись.

В 1906 году в журнале «Золотое руно» (1906 г. № 7 – 7) была опубликована серия игровых новелл А. Ремизова (1877 – 1957) «Посолонь», в которых игра рассматривалась писателем как часть обряда, как «обломок древнего мифа». Основу сюжета миниатюры «Красочки», открывающей серию, составляет описание старинной детской игры, действие которой происходит на двух площадках: на «тихой» площадке Ангела и на «веселой» территории Беса. В зависимости от того, кто побеждает, «красочки»-дети переходят к победителю. По такой же схеме – правила и описание игры – построены игровые миниатюры «Кострома», «Кошки и мышки», «Гуси-лебеди», осложненные мифологическими сюжетами. В 1912 году композитор Г. Ловицкий создал балет-пантомиму «Гори-цвет» («Игра в «Красочки»), действующими лицами которого были «Ангел, Бес, Фиалка, Незабудка, Гвоздика, Ромашка, Ангелята, Бесенята, Цветы, Травы».

Теоретическое обоснование символистской разработке темы детских игр дал М. Волошин в статье «Откровения детских игр» («Золотое руно» 1907. № 11 – 12), в которой он рассмотрел детские игры в двух планах – мифологическом и эволюционном. Он воспринимал игры как «бессознательное прохождение через все первичные ступени развития человеческого духа», как «наивные, несознанные символы и гиероглифы самых острых переживаний человеческого прошлого».

Нередко символисты использовали игровой прием маски, который позволял им углубить перспективу, раскрыть символическое содержание бытовых положений и образов, возможно, отгородиться, сосредоточиться на главном. В драмах немецкого драматурга и актера Франка Ведекинда (1864 – 4918; «Пробуждение весны», «Дух земли», «Ящик Пандоры» и др.) постоянно происходит смена костюмов и социальных ролей персонажей, напоминающая карнавальный прием увенчания-развенчания. В пьесе «Такова жизнь» королевский престол занимает мясник, а король становится у него шутом. Нередко на лица персонажей Ведекинда – мюнхенских авантюристов и авантюристок – надеваются маски, в которых угадываются черты литературных персонажей – Пандоры и Клеопатры, Фауста и Мефистофеля.