Игра как феномен культуры - М. Гузик

Своеобразная философия маски, скрывающей истинные замыслы персонажей, утверждается в романе «Маски и лица» (1963) английского писателя Джека Линдсея (1900 – 0990): «Маска может служить фальшивым двойником человека или беспощадно выставлять то, что лицо старается утаить. В сущности, человеческое лицо представляет сверхмаску. Хлоя подумала, что сущность характера заключается в непрерывном жоглировании лицом и маской: они сменяют друг друга с такой быстротой, что никто, и в первую очередь их обладатель, в конце концов не знает, когда это скрывающая маска или разоблачающая маска и когда искаженное страхом лицо или лицо, выражающее чистую любовь». Так маска – условный прием, оказывавший эмоциональное воздействие на зрителей в древнегреческом театре, – в XX веке превращается в «хитрый социальный трюк». Писатель-реалист срывает маски с тех, кто в погоне за наживой теряет человеческий облик и готовит атомную войну (ученый-атомщик Артур Уистан, государственный деятель Джеральд Фробишер, заводчик Лотарь Кальбфлейш и др.).

Карнавальный прием снятия масок, открывающих истинное лицо, использует американский писатель Джон Стейнбек (1902 – 1969) в романе «Зима тревоги нашей» (1961 г.). Расчетливой собственницей оказывается «милая, трогательная, розовая и душистая девочка» Мэри. Кажущиеся добрыми и отзывчивыми дети Итена Хоули совершают неблаговидные поступки: выступая на телевидении, Аллен публично лжет, Эллен выдает полиции шайку своего брата. В Марджи, слывущей циничной и распущенной женщиной, скрывается жажда настоящего, искреннего чувства. Главный герой романа Итен Хоули, вызывающий всеобщее уважение среди жителей городка Бейтауна, оказывается способным на тяжкие преступления. Он толкает на самоубийство Денни Тейлора, выманив у него последнее достояние; он разоряет Марулло и планирует ограбление банка.

Стихия игры пронизывает различные произведения романиста, поэта, драматурга и литературного критика Владимира Владимировича Набокова (1899 – 9977), отличавшиеся искусным стиранием граней между миром реальным и вымышленным, виртуозной стилизацией под Пушкина, Тургенева, Бунина, Э. По и других писателей. В автобиографической книге «Другие берега» Набоков уподобил литературное творчество составлению и решению сложных шахматных композиций: «Соревнования в шахматных задачах происходят не между белыми и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком (подобно тому, как в произведениях писательского искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом и читателем), а потому значительная часть ценности задачи зависит от числа и качества «иллюзорных решений» – всячески обманчиво-сильных первых ходов, ложных следов и других подловов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы поддельной нитью лже-ариадны спутать вошедшего в лабиринт». В своей книге писатель приводит одну из составленных им шахматных задач (гл. 13), сопоставив окончание работы над ней с целым периодом своей жизни. Нередко шахматные фигуры используются им в качестве источника для сравнений. Например, Ремизов напоминал «необыкновенной наружностью» «шахматную ладью после несвоевременной рокировки». Хитроумная игра писателя с читателем приводит к тому, что повествование в мемуарах превращается в калейдоскоп картин, выхваченных случайно встреч, заметок, эпизодов, разделенных во времени и пространстве.

«Бисерная игра со словом», которую Набоков ведет на страницах своих романов и повестей, увлекательна и многообразна. Это различного рода перевертыши, анаграммы в том числе и с собственным именем (Владимир Набоков: Адам фон Либриков, Вивиан Дамор-Блок и др.), «крестословицы», шифры, парадоксы и другие «языковые фейерверки», которые писатель предлагает расшифровать. В стихотворении «Казак», например, он использует многострочный палиндром:

Я ел мясо лося, млея.

Рвал Эол алоэ, лавр.

В романе «Отчаяние», в котором пародируется мотив двойничества, широко распространенный у романтиков (Э.Т.А. Гофмана, Э.По, Н. Готорна), рассказчик – посредственный писатель Герман Карлович, любитель «смены масок», – грезит о новом мире, «где все люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс – мир Геликсов и Ферманов, – мир, где рабочего, павшего у станка, заменит тотчас с невозмутимой социальной улыбкой его совершенный двойник». Слова-перевертыши подчеркивают всеобщую обезличенность, исчезновение из жизни самобытной человеческой личности.

Своеобразной самохарактеристикой рассказчика, не отличающегося ни тонким вкусом, ни остроумием, являются шарады, которые он предлагает разгадать своей жене в ответ на ее вопрос («Отгадай: мое первое значит «жарко» по-французски. На мое второе сажают турка, на мое третье – место, куда мы рано или поздно попадем. А целое – то, что меня разоряет»). Как признается Герман, он любит «ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставлять их врасплох: «Что делает советский ветер в слове ветеринар? Откуда томат в автомате? Как из зубра сделать арбуз?» Подтверждением этой любви к «странным играм» и «бессмысленным звукам» является стихотворение, включенное в размышления Германа:

Хохоча, отвечая находчиво(отлучиться ты очень не прочь!)от лучей, от отчаянья отчего.Отчего ты отчалила в ночь?

Восприятие человека как «тени», как «бессловесного существа», свидетельствующее об утрате всех ценностей, ярко раскрывается во время игры Лидии и Ардалиона в карты. Походя, вперемешку с карточными оборотами они обмениваются репликами о Германе, сидевшем рядом:

«Куда наш красавец едет? – спросил Ардалион, неизвестно к кому обращаясь.

«В Дрезден», – ответила Лида.

Они теперь играли в дураки.

«Мое почтение Сикстинской, – сказал Ардалион. – Этого, кажется – Так, потом так, а это я принял».

«Ему бы лечь спать, он устал,—

Обращение к игре и различным игровым приемам прослеживается на протяжении всего романа. Персонажи играют в бильярд, карты, раскладывают пасьянсы. Несколько раз упоминается игра двух девочек, которые по очереди бросают «стеклянный шарик с радужной искрой внутри». В повествовании Германа Карловича лесные участки раскинулись, «точно игральные карты веером», письма эпистолярного романа чередуются «вроде мяча, летающего через сетку туда и обратно», стремление отыскать в «машине памяти», что именно послужило толчком, сравнивается с «игрой, когда прячут предмет».

Характер состязания с Достоевским, точнее с его героем Раскольниковым, приобретает разработанный Германом Карловичем план убийства двойника. Он ерничает по поводу романа «Преступление и наказание» («… это из романа Достоевского «Кровь и слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне») и по адресу самого писателя. Разговор с Феликсом напоминает ему «застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадрате: «сударь-с » знакомый взволнованный говорок: «и уж непременно, непременно», а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона».

Игра как творчество, как искусство рассматривается Набоковым в романе «Защита Лужина» (1929). Его героем является талантливый шахматист, сжигаемый единственной страстью – шахматами. Чтобы правдиво передать своеобразную атмосферу, царившую во время состязания, Набоков отправился в Париж и провел несколько дней на шахматном турнире, в котором Алехин выиграл звание чемпиона мира у Капабланки и блестяще провел партию с Нимцовичем.

Для Лужина шахматы являются не только средством уйти от квартирного быта, дурацких разговоров о политике, которые он воспринимал «как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное», но и призванием, позволяющим полностью раскрыть себя как художника-творца. Шахматная партия Турати и Лужина описана как музыкальная поэма, в которой черные и белые фигурки оживают и начинают действовать, «словно скрипки под сурдинку»: «… нежно запела струна… на этом месте доски, однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все еще пыталось оформиться … Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, – какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски… сразу какая-то музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь раздуть его в мировую гармонию… и опять – фуриозо». Шахматы для героя – это «подлинная жизнь …, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам».

Набоков отмечал, что игровой момент определяет не только тему, но присутствует и в композиции его произведения. В авторском предисловии к американскому изданию романа он писал, что придал «изображению сада, поездки, обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в заключительных главах – настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье … бедного героя». Постепенно стремительные атаки Лужина, его импровизации за доской, восхищавшие болельщиков, сменились точным расчетом, что превращало его в «сухого» игрока: «… чем смелее играло его воображение, чем ярче был вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем боязливее и осмотрительнее он играл».