Игра как феномен культуры - М. Гузик

В пародийных тирадах и остротах «великого комбинатора», саркастически анализирующего нелепые поступки и высказывания различных персонажей, осмеиваются литературные и жизненные шаблоны, обывательская тупость, невежество и самомнение той среды, в которой развертывается его деятельность. Примеров можно привести много. Яркой пародией на буржуазный парламентаризм являются деятели старгородского тайного отделения «Союза меча и орала», созданного вдохновенной фантазией «сына турецкоподданного» для пополнения своего бюджета. Охваченные азартом игры в политику, затеянной Остапом, старгородцы, не дождавшись своего организатора, начинают делить мифические должности в будущем правительстве из «бывших», перебирая знакомых и родственников, ссорясь и предъявляя претензии к политическим взглядам друг друга: «Левее октябристов, которых на заседании представлял Кислярский, не было никого. Чарушников объявил себя «центром». На крайнем правом фланге стоял брандмейстер. Он был настолько правым, что даже не знал, к какой партии принадлежит». Авторы прибегают к пародии, высмеивая театр Колумба, Ухудшанского и Яна Скамейкина.

Пародийная интонация присутствует в разработке таких игровых мотивов, как шахматный турнир («Двенадцать стульев», глава XXXIV) и составление ребусов, шарад, логогрифов («Золотой теленок», глава IX). Бурная деятельность «великого комбинатора», носящая жульнический характер, ярко раскрывается в организации шахматного турнира. Хотя Остап совершенно не разбирается в шахматах, он хочет извлечь максимум пользы из васюкинцев, готовых платить за необычное представление – «сеанс одновременной игры в шахматы на 160 досках» в помещении клуба «Картонажник». Свободно оперируя именами знаменитых гроссмейстеров того времени (Капабланка, Ласкер, Нимцович, Алехин, Рубинштейн, Тарраш, Видмар и др.) и шахматной терминологией (дебютная идея, эндшпиль, индийская защита, «перевод слона в испанской партии с в5 на с4»), он развертывает перед легковерными любителями ослепительные картины превращения Васюков в шахматную столицу земного шара со «стеклянным тридцатитрехэтажным дворцом шахматной мысли», фешенебельной гостиницей «Проходная пешка» и милиционерами, одетыми «в специальную шахматную форму (галифе в клетку и слоны на петлицах)».

Комический эффект достигается обыгрыванием в разных контекстах слова «конь». Остап предлагает васюкинским шахматистам превратить шахсекцию, находящуюся в управлении коннозаводством, в «Шахклуб четырех коней». Единственная, уцелевшая в городе будущего лошадь особым постановлением «была переименована в коня, хотя и считалась всю жизнь кобылой». Голодному Остапу хотелось есть до такой степени, что он «охотно съел бы зажаренного шахматного коня». В описании начала шахматного турнира соблюдается внешнее правдоподобие, но оно деформируется, обнажая смешные, карикатурные черты, с первого же хода «товарища гроссмейстера»: «Остап не баловал своих противников разнообразием дебютов. На остальных двадцати девяти досках он проделал ту же операцию: перетащил королевскую пешку с е2 на е4». Назвав «ферзя» «королевой», неправильно поставив коня, проиграв восемнадцать партий и украв с доски одноглазого шахматиста черную ладью, Бендер вынужден был спасаться бегством от разъяренных васюкинцев.

В «Золотом теленке» появляется колоритная фигура «почтенного ребусника» Синицкого, который никак не может вписаться в советский быт: ему не удается подвести «коммунистическую» идеологию под свои ребусы и шарады. С веселой усмешкой рассказывают авторы, как трудно давалась старику шарада на новое словечко «индустриализация». Привычно разделив слово на части, Синицкий «нанес на бумагу начальные строки:

Мой первый слог сидит в чалме,Он на Востоке быть обязан.

… Ребусник походил по комнате и потрогал руками бороду. Вдруг его осенило:

Второй же слог известен мне,Он с цифрою как будто связан.

С «Али» и «За» тоже удалось легко справиться:

В чалме сидит и третий слог,Живет он тоже на Востоке,Четвертый слог поможет богУзнать, что это есть предлог».

После неудачи со словом «бог» (в редакции не принимали шарад «с церковными выражениями») старик горестно восклицает: «Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая».

Комически обыгрывается составление «большого идеологически выдержанного ребуса», в котором Синицкий с трудом зашифровал эпохальный лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое»: «Первым долгом он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву «Г», большую и тяжелую, как виселица… Среди прочих загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого сыпались буквы «Т», елка, из-за которой выходило солнце, и воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался перевернутой вверх запятой».

В ткань авторского повествования органично врастают перифразы (носильщики – «вокзальные Ермаки Тимофеевичи», Брунс – «заклинатель гусика», Паниковский – «третий глупый дитятя лейтенанта Шмидта» и др.), игра слов («иностранцы… стали распоясываться», «… барка не стала колебаться и в полном соответствии с законами физики перевернулась» и др.), виртуозная стилизация. Например, основные этапы жизни Козлевича излагаются языком уголовного кодекса, который он «беспрестанно нарушал»: «И так как с детства его влекло к технике, то он всею душою отдался пункту «в» (тайное похищение чужого имущества, совершенное с применением технических средств или неоднократно, или по предварительному сговору с другими лицами, на вокзалах, пристанях, пароходах, вагонах и в гостиницах»). Вслед за авторами остроумные игры со словом ведет «великий комбинатор», речь которого пересыпана видоизмененными пословицами и поговорками («Пан или пропал. Выбираю пана, хотя он и явный поляк»), именами и цитатами из классики («Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан Жак Руссо? Марк Аврелий?», «А ну, поворотитесь-ка, сынку!», «Они довольно часто сеют разумное, доброе, вечное» и др.).

В сцене случайной встречи Ипполита Матвеевича с гробовых дел мастером Безенчуком игра синонимов приобретает не только юмористическую, но и скрытую социальную окраску. Воробьянинов сообщает, что его теща умерла. В ответ Безенчук выдает «странную классификацию человеческих смертей», поразившую его собеседника:

«… Преставилась, значит, старушка… Старушки, они всегда преставляются… Или Богу душу отдают, – это смотря какая старушка. Ваша, например, маленькая и в теле, значит, преставилась.

А, например, которая покрупнее да похудее – та, считается, богу душу отдает…

– То есть как это считается? У кого это считается?

– У нас и считается, у мастеров. У мастеров. Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели, не дай бог, помрете, что в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается. что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал»…

– Ну, а когда ты помрешь, как про тебя астера скажут?

– Я – человек маленький. Скажут: «гигнулся Безенчук». А больше ничего не скажут.

И строго добавил:

– Мне дуба дать или сыграть в ящик – невозможно: у меня комплекция мелкая…».

Иными средствами создается игровое пространство в романе сатирика Воннегута, который как бы приглашает читателя вступить в созданную им литературную игру и предлагает ее условия – варианты игрового поведения своих героев: «… знаю, кто избрал Килгора Траута. Его избрал я сам. Я ему придумал кривые зубы… Я ему дал волосы и не разрешил стричься у парикмахера… Я приехал на фестиваль инкогнито. Я решил посмотреть конфронтацию двух человеческих существ, созданных мной, – Двейна Гувера и Килгора Траута… Я посадил за штурвал самолета полковника Лузлифа Харпера, того, кто сбросил атомную бомбу на Нагасаки». Самые обычные, будничные ситуации, сопровождаемые примитивными картинками, предстают как абсурдные, гротескные, противоестественные. Например, говоря о культе насилия в США, Воннегут рисует револьвер и дает предельно краткий, гротесково-иронический комментарий: «Револьвером назывался инструмент, единственным назначением которого было делать дырки в человеческих существах… В той части планеты, где жил Двейн, любой человек, захотевший иметь такую штучку, мог купить ее в местной скобяной лавке. У всех полицейских были револьверы. И у всех преступников тоже. И у людей, живших рядом с ними. Преступники направляли револьвер на человека и говорили: Отдай мне все деньги». И те, как правило, отдавали. А полицейские направляли револьверы на преступников и говорили: «Стой!» – или что-нибудь еще, смотря по обстоятельствам, и преступники, как правило, подчинялись. А иногда не подчинялись. Иногда жена так злилась на мужа, что вдруг пробивала в нем дырку. А иногда муж так злился на жену, что пробивал дырку в ней. И так далее».