Долина бессмертников - Владимир Митыпов

„Всем хорош Гийюй, но тороплив, — подумал Бальгур. — Все ему подавай тотчас… Хотя и сам я в его годы был горяч не меньше…“

— Тише, тише, чжуки! — испуганно зашипел Бабжа. — Как можешь ты осуждать волю духов? Не навлекай еще больший их гнев!

— Да, новые беды! — упрямо продолжал Гийюй. — Ибо жестокий трус — это много страшнее, чем жестокий храбрец: он будет свирепствовать боясь и бояться свирепствуя!

— Нет, Модэ — не трус, — нерешительно возразил Бабжа.

— А кто же?! — рявкнул чжуки прямо в лицо отшатнувшемуся толстяку. — Где и как Модэ проявил мужество? Тем, что казнил мачеху и своего подростка-брата? Обезглавливал нукеров? Убил жену? Руками своих воинов прикончил отца?

— Давно ли ты, чжуки, восхищался этими его поступками? — не выдержал Бальгур. — Модэ молод, шаньюем стал лишь недавно, посему с похвалой или порицанием следует подождать. Жесток? Что ж, Тумань был мягок, оттого мы и сидим сейчас здесь, на самом краю былых своих владений. Трус? Об этом говорить еще рано, войска в битвы он пока не вводил. Отдал коня? Но ведь дань дунху мы платим не первый уже год, и лишний конь ни позора, ни славы нам не прибавит. Так я думаю, князья.

В ответ Гийюй лишь сверкнул глазами и единым дугам опорожнил свою чашу.

— Да-да, так и я подумал давеча, — подхватил Бабжа. — Велика ли ценность — конь…

— Да еще выхолощенный, — язвительно вставил чжуки и повернулся к Бальгуру. — На сегодняшний Совет молодому шаньюю следовало позвать одного Бабжу. Им пришлось бы решать важное дело: отдать ли дунху аргамака так просто или же сначала выхолостить его. — Гийюй недобро рассмеялся, словно закаркал, и взялся за кувшин. — Подставляй, князь Бабжа, свою чашу — будем пить, ибо ничего другого нам не остается!

Толстяк не возражал.

Бальгур жевал губами и невозмутимо поглядывал на закипающего злым весельем западного чжуки. Захмелевший Гийюй конечно же соберет лихую ватагу из князей помоложе и хорошеньких невольниц, и все они будут всю ночь со свистом и хохотом носиться по ставке, врываться в гости и требовать угощения, во всеуслышанье поносить шаньюя и затевать потасовки. Что ж, пусть, иначе Гийюй не может. Вот Бабжа с ним не увязался бы — не те у него годы. Бальгур посмотрел на зарумянившегося и залоснившегося толстяка и успокоился — судя по всему, Бабжа отсюда своими ногами не уйдет.

— Если я хоть сколько-нибудь знаю дунху, то на этом они не остановятся, — скорее для себя, чем для Бабжи, говорил Гийюй. — Хунну для них — как кость в горле. Пусть мы десять раз разбиты, но Великая степь все еще наша, и пинком нас с дороги не сбросишь. Верно я говорю, князь Бабжа?

Бабжа старательно кивал лысой головой, но, похоже, не совсем понимал, о чем речь.

— Им кажется, — гнул свое чжуки, — что сейчас самое время окончательно добить Хунну. Они не успокоятся, пока не получат войну, помяни мое слово!

Потом что-то бубнил Бабжа, но Бальгур уже не слушал их. Он закрыл глаза, ощущая в себе одну только огромную, всепоглощающую усталость. Долгими десятилетиями копилась она в нем, и было в ней все: и битвы, и нескончаемые степные дороги, и любовь, и веселые пиры, и охоты, и радость отцовства, и смерть друзей, и власть над людьми, и многое, многое другое. Ничто не прошло бесследно, каждый прожитый день оставлял свой след, пока не выросла вот эта окончательная усталость, гудящая в каждой жилке тела. Бальгур начал задремывать, погружаясь в какие-то невыразимо успокоительные и сладостные волны, и тогда в голове прозвучал отчетливый и ясный голос, спросивший с любопытством: „Что, это и есть смерть?“ Старый князь мгновенно очнулся. Гийюй и Бабжа продолжали пить и разговаривать. То стихая, то усиливаясь, завывал снаружи ветер. „Гийюю хорошо — для него все просто, — подумал Бальгур. — В старости же многое начинает видеться иначе. Боязнь появляется. Не за себя, нет…“ Он как бы наяву увидел вдруг перед собой безбрежную, ночную, гудящую метелями и дымящуюся снегами Великую степь. О духи, чем станет для его народа эта суровая необъятная страна — последним прибежищем и могилой или же горнилом, пройдя через которое, воинственные сыны Хунну устремятся в новые победоносные походы? О чем думает в этот час в своей пустой угрюмой юрте двадцатилетний предводитель степной державы?..

Бальгур, вздохнув, открыл глаза — юрта была пуста. Он не слышал ни того, как нукеры уносили на руках Бабжу, ни того, как, попрощавшись, ушел Гийюй.

Все с той же неослабевающей силой дул ветер, рожденный где-то в темных глубинах Великой степи, и в переливчатых его завываниях слышалось неведомое пророчество…

Наутро — не успели еще скрыться в клубящейся снежной мгле послы дунху, уводящие покрытого теплым чепраком тысячелийного аргамака, — быстрее всадника, несущего красную стрелу войны, понеслась по кочевьям весть о новом унижении Хунну, о слабости, проявленной молодым шаньюем.

Последствия оказались гораздо худшими, чем можно было ожидать. Те, кто уже начинал было с надеждой посматривать в сторону ставки, теперь огорченно заговорили о том, что волчонок-то, оказывается, кусает только своих, а на чужих даже не скалит зубы. Опять оживленно и тесно стало у коновязей князей Сюйбу и князя Атталы. Сюда приезжали из ближних и дальних мест, пировали по нескольку дней, смело рассуждали о делах державы, словно и не существовало никакого шаньюя и его ставки.

Ставка же хранила молчание. Шаньюй объезжал кочевья своего тумэня, охотился и о чем-то часто и подолгу разговаривал с Бальгуром. К Гийюю после той ночи, когда чжуки бушевал в ставке, он заметно охладел.

Ближе к концу зимы ясным морозным днем в ставке снова появились послы дунху — те же три человека в сопровождении двухсот вооруженных всадников. На этот раз вождь дунху требовал отдать ему яньчжи, любимую жену шаньюя. Слова, сказанные Гийюем той метельной ночью в юрте государственного судьи, сбывались: дунху стремились к войне, ибо если знаменитый тысячелийный жеребец представлял собой очевидную ценность, то женщина, которую вождь дунху никогда и в глаза не видел, была ему явно не нужна. Все стало ясно, и Совет, вслед за чжуки единодушно прокляв дунху, высказался за немедленные военные действия.

Модэ в этот день нездоровилось, лицо у него даже при свете очага выглядело серым, глаза были воспаленные, с краснотой. Он безучастно выслушал князей, а после долго сидел, поглаживая лежавший у него на коленях священный дорожный меч.

„Шаньюй думает об оружии, — отметил про себя Гийюй, взглянув на пальцы Модэ, медленно скользящие по чеканным узорам на ножнах. — Это добрый знак!“ И, уже окончательно уверовав в близкий поход, чжуки начал прикидывать, по каким местам лучше всего повести сейчас войска и куда направить первый удар. Углубившись в свои мысли, он не расслышал, что коротко и негромко сказал шаньюй. Чжуки вскинул голову и увидел побагровевшие лица князей, увидел их гневно сверкающие глаза и раскрытые в негодующем крике рты, увидел скачущие по стенам тревожные блики огня, увидел холодное лицо шаньюя, отрешенно глядящего поверх голов бушующих князей, — все это бросилось ему в глаза как-то в единый миг, и столь же мгновенно Гийюй понял все.

— Модэ! — кричал всегда сдержанный князь Арслан и колющими движениями выбрасывал перед собой руку. — Мы поверили тебе! Мы признали твое главенство! Мы поставили свои бунчуки подле твоей ставки! Так будь же достоин титула нашего шаньюя! Веди же нас!

— Позор! — потрясая мечом, хрипел Санжихай.

— Позор!! — завывали князья родов Сижу, Хугэ, Ливу.

Модэ поднялся и, ни на кого не взглянув, не сказав ни слова, равнодушно покинул юрту. Князья онемели на середине крика, застыли, не докончив жеста. Произошло неслыханное. Никогда еще ни один шаньюй хуннской земли не осмеливался выказывать такое пренебрежение к главам родов. Не сразу пришли они в себя, не сразу осознали, что кричать, шуметь не имеет никакого смысла…

Вот так закончился этот Совет. Простые нукеры и разные зеваки с удивлением наблюдали княжеский разъезд. Никто на этот раз не ехал в гости к другому, никто никого не провожал — прямо от шаньюевой юрты мрачные главы родов со своими телохранителями врозь сыпанули вдоль ставки бешеную дробь копыт и пропали в степи…

И снова кочевья заговорили о молодом шаньюе. Наш-то опять-де показал себя… Слаб Модэ… Нерешителен…

Трусом был, трусом и остался… Разговоры, словом, были обычные, и голоса эти — сожалеющие, осуждающие, насмешливые и язвительно-злые — сливались в единый хор всеобщего недовольства.

Но вот прошло некоторое время, улеглись первоначальные страсти, и тогда даже в самые горячие головы стало закрадываться сомнение: так ли уж слаб и нерешителен человек, который, упорно не считаясь с мнением Совета князей, каждый раз поступает по-своему?

Да, поступки Модэ, если хорошенько подумать, оказывались непонятными, а все непонятное вызывает любопытство и тревогу, непонятное — таит в себе притягательную силу. В кочевьях опять начались волнения и колебания. Спорили до хрипоты: к чему стремится молодой шаньюй (волчонком его уже не называли), что задумал?..