Долина бессмертников - Владимир Митыпов

„Чего это я сижу здесь, как дурак? — опомнился Олег. — Спать же надо, утро скоро…“ Беспокойное и болезненное мельтешенье в голова разом улеглось. Стало тихо, пустынно и знобко. Он уже сделал было движение подняться, но вдруг охнул и схватился за карандаш — вспыхнула, наконец-то вспыхнула проклятая вольтова дуга, которая мгновенно сожгла весь мир перед глазами Олега и огненным мостом повисла над черными провалами тысячелетий…

Весна в этот год на хуннские земли даже не пришла, а стремительно обрушилась колючим ливнем солнечных лучей. Тонкий покров снега на всем необъятном пространстве степей съело за считанные дни.

Старики по им одним понятным приметам предрекали, что нынешний год будет отменно хорош, но время шло, а слова эти так и не сбывались. Где-то в полуночной стороне горели леса, и день за днем небо застилали не влагообильные пухлые облака, а тонкая едкая дымка дальних пожарищ. Над каменно-сухой степью поднималось воспаленное око солнца и весь долгий день терзало изнемогающую землю слепящими потоками сухого жара. Не приносили облегчения и ночи, полные духоты и невнятной угрозы.

Страшный призрак засухи навис над хуннскими землями.

Все живое покинуло степи. Степные орлы, устав кружить в тоскливо белесом небе, опускались на высохшие до деревянной гулкости трупы дзеренов и куланов, били горбатыми клювами по костям, обтянутым ломкой шкурой, и снова взмывали вверх. Стервятники жаждали кровоточащего мяса, податливой плоти, влажных глаз, но видели с высоты одни лишь трупы павших за зиму и весну животных да древние костяки, белые жуткой смертной белизной…

Среди тоскливого ужаса этих дней не сразу заметили, как однажды легкие облака закурчавились над полуночным краем неба, как не спеша налились они сумрачной синевой. Но дальний гром был услышан людьми, еще боявшимися поверить своим ушам. Наступившие сумерки принесли с собой игру зарниц и порывы свежего ветра, взметающего пыль, травяную ветошь и клубки перекати-поля.

Темнота скрыла происходящее в небесах, одно лишь было видно — как звезды одна за другой тонули в пучине туч. Потом слепящий свет расколол ночь, явив на миг замершую призрачно-бледную степь, а чуть спустя раздался грохот неимоверной, превосходящей всякое воображение силы. И должно быть, страшный этот звук единым махом вспорол темное чрево туч, ибо в следующий миг на землю сплошной стеной обрушились тугие жгуты дождя…

За несколько дней неузнаваемо изменилась степь. Зазеленели бударгана и неприхотливый дэрес, выглянули острые стрелки дикого чеснока тана, на жестких веточках тошлоя развернулись клейкие листочки, ожили хумыль и баглур, а под землей — пока еще невидимый — двинулся в рост золотисто-коричневый корень удивительного растения гоё.

И с первыми щетинками наконец-то проклюнувшейся травы, с первым вздохом оживающей земли выяснилось следующее: былые сторонники почти отпали от Сюйбу, в одиночестве остался Аттала, никто не спешил примыкать и к ставке. Родовые князья выжидали, затаившись, и следили друг за другом.

После мучений и тревог хуннская земля погрузилась в тишину. Безмятежно синели ее степные дали, сонный покой окутывал широкие долины, в извечном оцепенении пребывали волнистые гряды холмов, встающие над юртами струйки дыма в дремотной неподвижности своей казались нарисованными. А над всем этим по ночам — спокойное мерцание звезд, днем — убаюкивающая медлительность облаков. И лишь случайно набежавший ветерок изредка доносил полынный аромат иных просторов, заставляя тревожно всхрапывать лошадей.

Между тем приблизился месяц Пятой луны — время, когда родовые князья должны съезжаться к священной Хуннской горе для жертвоприношений и поклонений предкам, небу, земле и духам. По обычаю это совершалось три раза в году — в Первой, Пятой и Девятой лунах. Но минувшей зимой впервые за много лет князья не поехали к Хуннской горе, ограничившись жертвоприношениями в своих кочевьях. Все понимали, что такое пренебрежение к святыням ничего доброго не сулит. Поэтому, когда Модэ разослал гонцов, призывая князей в ставку, отказаться никто не посмел. С охотой или без охоты, но съехались все.

К немалому удивлению князей, ставка выглядела процветающей. Было многолюдно. Везде, куда ни глянь, поодиночке и группами скакали вооруженные всадники. Подъяремные быки тянули тяжело груженные повозки. Возле юрт резали скот, жарилось мясо целыми тушами, кипели вместительные котлы, распространяя густой дразнящий аромат. Под открытыми навесами готовили кумыс. У коновязей перед огромной, белого войлока, юртой шаньюя суетились нукеры и прислужники. Торжественно окаменев, высилась многочисленная стража.

Шаньюй принимал князей с почетом. В их честь устраивались состязания в ловкости и силе, верблюжьи и конские бега, военные игры. Со всеми, даже с князьями Сюйбу, Модэ был спокоен и приветлив, но достаточно было увидеть его превосходно обученный личный тумэнь, чтобы понять: миролюбие шаньюя вовсе не от слабости. Разброду в Хунну, видимо, приходит конец, — одних это радовало, других — нет, но и те и другие помалкивали.

Два дня в ставке длился пир. Шаньюй милостиво одарял князей драгоценным оружием, богатыми одеждами, рысаками и иноходцами. А на третий рано утром все выехали к Хуннской горе. Путь должен был занять несколько дней, потому что с караваном шли громоздкие крытые кибитки, повозки со всяческим скарбом, а также гнали крупный и мелкий скот.

Дорога лениво извивалась среди широко разбросанных холмов, пересекала русла давно высохших речек, тянулась через однообразные равнины, покрытые блеклыми травами и кустиками дэреса, где белели остовы лошадей и верблюдов, обтянутые остатками истлевшей шкуры, и человеческие черепа провалами глазниц равнодушно провожали пока еще живых. Десятки тропинок, пересекаясь в бесконечном сплетении и расплетении, делали этот невесть когда и кем проложенный путь похожим на гигантский аркан, дерзко наброшенный на непокорные дали степей.

Караван шел со всевозможными предосторожностями: вперед и в стороны высылались дозоры, а на ночь ставили отводные караулы и весь лагерь окружался кольцом кибиток и повозок.

На последний привал караван остановился, когда до черных скал Хуннской горы, грозно вздымавшихся посреди пустынной равнины, оставалось совсем немного.

Грозным выдался закат в этот вечер, некий смысл, таинственный и пугающий, чудился в неистовых его красках. Облака, весь день нескончаемой чередой плывшие с полуночной стороны, на западе, у горизонта, прозрачно пылали расплавленным золотом, которое выше к зениту все более густело, закипало кровью, а уже над самой головой облака были тяжелы и угрюмы, как железо, но бока их, обращенные к закату, малиново тлели затухающим и оттого еще более зловещим жаром.

Столь же тревожен был в этот час и облик священной Хуннской горы. Острые пики, венчавшие эту многобашенную дикую твердыню, ребра и западные грани скал отливали багрянцем, провалы же между ними были беспросветно черны.

Пока шаньюй с князьями вкушали вечернюю трапезу, небесный огонь постепенно выгорал, пурпур, а за ним синева медленно сползали к закату. Мир помрачнел, повеяло прохладой. Хуннская гора спеклась в единую черную массу и словно бы отодвинулась в глубь сумеречной степи. Далеко-далеко над горизонтом подрагивали зарницы. Где-то ржали кони, перекликались нукеры. В разрывах между едва угадываемыми облаками мерцали и роились звезды. Наступила ночь, та исполненная жутковатых недомолвок степная ночь, когда против воли понижает свой голос любой человек, и таинственная древняя власть огня становится особенно ощутимой.

Во второй половине ночи Модэ внезапно проснулся и по привычке, обретенной еще в заложничестве у юэчжей, некоторое время лежал без движения и, сохраняя сонное дыхание, настороженно вслушивался в темноту. И в юрте и снаружи стояла ничем не нарушаемая тишина, но Модэ своим по-звериному острым чутьем ощущал ее обманчивость. Осторожно нащупав рукоять меча, он одним легким, бесшумным движением поднялся на ноги, выскользнул из юрты и огляделся. Поодаль неподвижными изваяниями темнели фигуры караульных нукеров. Кругом царило сонное спокойствие, которому шаньюй не поверил.

Была первая ночь Пятого полнолуния. Но луны почти не было видно, — лишь иногда краешек ее на миг показывался из-за сумрачно подсвеченного края облака, тускло озаряя опирающихся на копья караульных, кибитки и степь, по которой ползли смутные тени. Вдали невнятно погромыхивало. Но вот наконец донесся негромкий заунывный звук, похожий на волчий вой, и тогда Модэ понял, что его разбудило, — это был „волчий язык“ шаманов, навсегда врезавшийся ему в память с последней ночи в ставке Кидолу.

Модэ знал, что где-то в недоступных ущельях Хуннской горы есть стойбище шаманов, о котором в народе ходило немало темных слухов. Не один ли из обитателей его подает свой голос? Шаньюй некоторое время внимательно слушал, устремив взор в степь, затопленную шевелящейся мешаниной мрака и полумрака, потом кликнул нукера.