Долина бессмертников - Владимир Митыпов

— Крови! — вскричали шаманы. — Духи требуют крови!

По знаку Бальгура нукеры подвели испуганно пляшущего белого коня. Шаманы, похожие в своих широких косматых одеяниях на чудовищной величины барсуков, вставших на задние лапы, мигом облепили его со всех сторон, поставили перед идолом, Блеснул нож — и горячая струя крови из перерезанной глотки коня обдала каменное божество. Вслед за этим были принесены в жертву черный бык, бурый верблюд и пегий баран.

— Еще крови! Еще! — бесновались шаманы.

Духам была угодна кровь, много крови, и в этот день они получили ее достаточно: каждый князь собственноручно заколол перед идолом по одному жертвенному животному. Туши разрубались тяжелыми конепосекающими мечами, и куски мяса вместе с внутренностями разбрасывались духам четырех сторон света.

Но вот на священной вершине наступила тишина — предстояло главное жертвоприношение.

Подталкиваемые нукерами, появились юэчжи, попавшие в плен во время пограничных стычек и набегов на хуннские кочевья. Их не казнили тотчас, рассчитывая принести в жертву на священной горе, что было особенно угодно духам. Пройдя мимо разом взвывших шаманов, они гуськом ступили на залитую кровью землю у подножья зловещего божества. Ни сожаления, ни страха не выражали их бронзовые лица — одну лишь угрюмую покорность неизбежному. Хуннские князья выстроились полукругом и с той же торжественной деловитостью, с какой перед этим резали скот, приготовились совершить новое жертвоприношение — расстрелять, по обычаю, пленных врагов „тысячью“ стрел.

Бальгуру этот жестокий обряд не был в диковинку — перед боем хунны обычно приносили духам войны человеческие жертвы. Но сегодня он увидел все как бы новыми глазами: стоят друг против друга люди, и одни из них сейчас будут убиты, другие — будут убивать. Почему все они так спокойны? В них даже нет той ненависти, которая возникает в битвах и делает убийства неизбежными и оправданными. Неожиданные, за всю жизнь ни разу не возникавшие мысли поразили Бальгура: „Убить человека, не испытывая к нему ненависти… Что же это такое?.. Лишение жизни — действие чрезвычайное, но без ненависти оно становится обыденным, привычным… Привычным станет, поселится в наших юртах и никого не будет пугать. Исчезнет ужас перед убийством — вот что такое убивать без ненависти… О духи, что тогда станет с людьми?..“

Бальгур опустил лук и попятился, со страхом глядя на обреченных юэчжей.

— Князь Бальгур, я вижу, ты болен, — Модэ, продолжая натягивать лук, обратил к нему свои немигающие глаза. — Посиди в сторонке. Духи простят, а мы все сделаем и без тебя.

Бальгур благодарно взглянул на него и, пошатываясь, побрел прочь, стараясь не слышать резкого щелканья луков и глухого стука падающих тел.

После того как пронзенный сразу десятком стрел молча упал последний из юэчжей, князья совершили возлияния духам, щедро одарили шаманов и сели пировать. Но не был веселым этот пир. И не потому, что почти над самой головой с зловещим гомоном кружило не менее сотни слетевшихся на поживу стервятников; не потому, что у подножья идола, глядевшего на пирующих окровавленными слепыми глазами, лежали еще не остывшие трупы юэчжей; не потому, что хмур был лик шаньюя, восседавшего на возвышении, сложенном из седел и потников. Нет, — слишком высока была священная Хуннская гора, слишком далеко было видно с ее вершины. И мрачневшие с каждой чашей князья то и дело с тоской устремляли взор в ту сторону, в ту туманную даль, где за спиной шаньюя, сидевшего обратясь лицом на полночь, увалистая равнина смыкалась с небом. Там были их земли, там осталась утраченная родина народа хунну.

…Их жизнь проходила в бесконечных сраженьях, где убийство — дело обычное, а отрезанная голова в седельном мешке — желанный трофей. Ни во что не ставя чужую жизнь, они не слишком дорожили и своей. Осознание собственной ценности и неповторимости земного бытия — печальная привилегия иных веков, иных нравов… Так думалось Олегу раньше, но Бальгур своим странным и неожиданным поступком вдруг опроверг это представление. Не хотел повиноваться Олегу и Модэ — он был терпелив, спокоен и явно шел пока по стопам Туманя. Прав ли Хомутов, утверждающий, что для многих прошлое едва простирается до дедов-прадедов, а дальше смутно маячит неуклюжими фигурами с каменными топорами и примитивным мышлением?.. Хотел того Олег или нет, но раньше и в его представлении понятия „дипломат“, „политик“ всегда связывались с отутюжен ними фраками, верительными грамотами, особняками, окруженными стеной недоступности, и реактивными лайнерами. Теперь же получалось, что пропахший конским потом Модэ, который брал мясо немытыми руками, спал, подложив под голову седло, был и политиком, и дипломатом. А то, о чем он, сидя в юрте, говорил со своими князьями, и сегодня оставалось первостепенно важным, продолжало тревожить планету, — торговля, государственный границы, мир и война… Да, с одними лишь эмоциями, как тогда в камере после драки, нечего было и соваться в прошлое. Оно требовало уважения хотя бы потому, что ничему уже не было подвластно — в отличие от настоящего и будущего, оно уже свершилось и изменить его было нельзя. Только понять.

Когда шаньюй вместе с князьями после трех дней пути поздно вечером вернулся в ставку, управитель торжеств доложил, что прибыли послы дунху. Модэ на это лишь скрипнул зубами и долго молчал, сосредоточенно снимая с себя оружие, дорожное одеяние, запыленные унты, расшитые цветной кожей.

— Что им еще нужно? — спросил он наконец.

— Они не говорят, великий шаньюй, тебя дожидаются, — отвечал управитель.

В юрте снова наступило молчание. Лишь осушив две большие чаши кумыса, шаньюй распорядился:

— Пошли нукеров предупредить князей: завтра утром Совет.

Наутро послы дунху впервые с тех пор, как Модэ стал шаньюем, предстали перед большим Советом, на котором присутствовали главы всех двадцати четырех родов державы Хунну. Послы были те же, что приезжали дважды.

Высокий тучный посол, с щетинистыми усами и надменным лицом, в немногих словах передал приветствие вождя дунху и со знакомой уверенностью перешел к делу.

— В хуннских владениях в трех днях пути на восход от гор Иньшань есть полоса песчаной степи, — заговорил довольно развязно посол. — Она необитаемая, и только по обеим сторонам ее стоят цепи наших и ваших пограничных караулов. После того как вы ушли из Иньшаня, земля эта стала для вас слишком отдаленной, вы не пользуетесь ею, она не нужна вам. От нас же она близка, и могущественный вождь дунху хотел бы иметь ее в своих владениях.

— Это все? — глядя в пространство, спросил Модэ, когда посол умолк.

— Да, я сказал все, — медлительно и важно ответствовал посол.

— Тогда послы могут идти. Когда будет нужно, мы их позовем.

Послы с достоинством удалились, и при этом черноусый, уходя, бросил на шаньюя такой взгляд, словно хотел сказать: „Да поторопитесь, ибо мы и без того изрядно задержались у вас!“

— Князья, что мы ответим вождю дунху? — Модэ внимательно и с какой-то непонятной надеждой во взоре оглядел сидящих. — Говорите же, князья, я слушаю вас!

Западный чжуки, чье слово было первым, презрительно скривив губы, сказал, не глядя на шаньюя:

— Этим наглецам я не дал бы даже паршивого ягненка. Я дважды с этого самого места говорил „нет!“, повторяю это и теперь!

— Так, — невозмутимо отозвался Модэ и перевел взгляд на князя Сюйбу.

— Отдать! — резко бросил тот. — У нас и без этого клочка никчемной земли хватает забот.

Князь Аттала, прежде чем высказать свое суждение, некоторое время размышлял, поглаживая седеющую бородку, из-под задумчиво приспущенных век бросал пытливые взгляды на шаньюя, на князей.

— Что ж, — проговорил наконец предводитель рода Гуань. — Отдавать всегда легко, брать — много труднее. Если дунху так уж нужна эта земля, пусть берут ее силой. Если возьмут — значит, такова воля духов. Нашей вины в этом не будет. А отдавать самим… Нет, я думаю, — закончил он.

— Так, — снова повторил Модэ. — Что скажешь ты, государственный судья?

— Нет! — надтреснутым тенорком сказал Бальгур, зябко кутаясь в свою вытертую шубу, и к сказанному не прибавил больше ни слова.

— Земля та хоть и далека, но она все же наша, — с присущей ему осторожностью заговорил в свою очередь Арслан, князь рода Хэсу. — Пользы от нее сейчас, правда, нет и защищать ее трудно, но когда-нибудь она, может быть, нам понадобится. Трудно тут что-то сказать… Э-ээ… можно отдать, а можно и не отдавать.

Свирепый и воинственный князь Санжихай, привыкший больше полагаться на острие меча, чем на разговоры в юрте шаньюя, высказался так:

— Аргамака отдали. Яньчжи отдали. Я был против, но кто тогда ко мне прислушался? Сегодня же я говорю: отдать! Мне все равно.