Долина бессмертников - Владимир Митыпов

— Темы у нас сегодня какие-то унылые, вы не находите, Прокопий Павлович? — Олег вздохнул. — Неужели во всей истории хуннов нет ничего веселенького?..

— Веселенького! — Хомутов, к удивлению Олега, не солидно фыркнул. — Ишь чего захотелось! История, брат, ничего веселенького не фиксирует. Вот разве только у Светония… А хотя постой! Ведь Модэ однажды изволил изрядно пошутить.

— Нуте-с, нуте-с! — оживился Олег, потирая руки.

— Что ж, послушай, — и, даже ни на секунду не задумавшись, Хомутов начал извлекать из бездонной своей памяти: — После смерти императора Лю Бана, основателя династии Хань, следующей после Цинь, власть перешла к его овдовевшей супруге Люй Хоу. И вот в сто девяносто втором году до новой эры Модэ сделал престарелой императрице глумливое предложение выйти за него замуж. Было написано письмо такого содержания: „Сирый и дряхлый государь, рожденный посреди болот, выросший в степях между лошадьми и волами, несколько раз приходил к вашим пределам, желая прогуляться по Срединному государству. Государыня одинока на престоле. Сирый и дряхлый тоже живет в одиночестве. Оба государя живут в скуке, не имея ни в чем утешения для себя. Желаю то, что имею, променять на то, чего не имею“. Чтобы оценить всю глубину этой степняцкой шуточки, надо знать, что последняя фраза заключает в себе желание взять императрицу не просто так, а с приданым, то есть вместе со всей империей Хань.

Олег захохотал.

— Замечу кстати, — без тени улыбки продолжал Хомутов, — что „сирому и дряхлому“ в то время было примерно лет тридцать восемь — тридцать девять.

— Ох-хо-хо! — от души веселился поэт. — Представляю, как ржали степные вожди, составляя письмо. Это же почище, чем послание запорожцев турецкому султану! Ладно, все это очень мило, — сказал он, успокаиваясь. — Но как посмотрела императрица на предложение древнего шутника? Погрузилась в сладкие грезы?

— Люй Хоу была серьезная женщина, — отвечал Хомутов. — Она вознамерилась было четвертовать посла, доставившего письмо, и двинуть войска в хуннские степи. Но среди ее советников нашлись благоразумные люди и отговорили ее. Особенно много усилий тратить им не пришлось — империя все равно не имела сил вести войну. Однако признать это не позволяла великодержавная спесь, поэтому было объявлено, что кочевники подобны неразумным животным, на выходки которых обращать внимание не следует и…

— Минуточку, Прокопий Павлович! — с жаром пре рвал его Олег. — Вот уже это что-то очень знакомое!

— То есть?

— Вы не читали „Подлинную историю А-кью“?

— Кажется, не доводилось.

— Жаль, это один из шедевров великого Лу Синя, — торопясь заговорил Олег. — Знаете, Прокопий Павлович, надо было очень любить свой народ, сердцем страдать за него, чтобы написать такую безжалостно откровенную книгу. Вообще способность смело и честно высказать своим современникам пусть горькую, обидную, но правду, целительную правду — это право и обязанность настоящего писателя. „Прощай, немытая Россия…“ Или вот Эдуард Деккер, псевдоним — Мультатули: „Я — сын Нидерландов, сын страны разбойников…“ Хемингуэй тоже без особой радости говорил: „Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что…“ И уж совсем грустное признание принадлежит другому китайскому писателю — Лао Шэ; в „Записках о Кошачьем городе“ он сказал о некоторых своих соотечественниках: „Измена клятве входит в их понимание свободы…“ Внешне „Подлинная история А-кью“ весьма бесхитростное повествование о том, как один маленький несчастный человечек по имени А-кью все пинки судьбы превращает в свои так называемые моральные победы. Для этого ему достаточно вообразить и убедить себя в том, что его обидчики — всего лишь жалкие ничтожества. Внушив себе таким путем презрение к ним, он вырастает в собственных глазах и немедленно утешается. Просто и как будто безобидно, не так ли, Прокопий Павлович? Однако смотрите, что получается. Решение императорского двора Люй Хоу — это чистейший акьюизм, акьюизм, возведенный в государственную политику! И моральная победа в данном случае достигнута тем, что целый народ, хунны, официально объявлены почти животными!

— Любопытно, — задумчиво протянул Хомутов. — Что ж, императорам это, возможно, и облегчало жизнь: не можешь кому-то навязать свою волю — презирай, не можешь понять — презирай, не согласен в чем-то — тоже презирай. Результат — сплошные моральные победы. А вот каково было простому народу, которому беспрестанно внушалось, что все без исключения чужестранцы — ян-гуйцзе, что значит „заморские черти“, варвары и бог знает кто еще…

Но поэт уже не слушал его. Машинально поддакивая, он про себя удивлялся той горячности, с которой бросился вдруг проводить параллель между делами ханьского императорского двора и бедолагой А-кью.

Войдя в палатку, Олег первым делом выложит на ящик, заменяющий стол, коробочку с астрагалом, разделся и влез в спальный мешок. Поскольку минувшей ночью так и не пришлось сомкнуть глаз, он был уверен, что заснет легко и быстро. Однако сон не шел. Мешал астрагал, невидимое присутствие которого Олег все время чувствовал. Он протянул руку, ощупью отыскал коробочку и спрятал ее в рюкзак. Но это ничуть не помогло. Промаявшись почти с час, Олег встал, оделся крадучись, словно боялся разбудить кого-то, и с чувством облегчения выскользнул из палатки.

— Черт побери! — несмотря на теплую ночь, Олег дрожал, постукивая зубами. — Эта красная косточка явно давит мне на психику. Ничего себе подарочек!..

В безоблачном небе неподвижно стояла луна начала ущербной поры. Свет ее был холоден и ярок, как от мощной ртутной лампы. И наверно, потому Олег, в голове которого безостановочно, велосипедным колесом со сверкающими спицами вертелся разговор с Хомутовым, подумал вдруг: „Истина, как сказано, дорогой Прокопий Павлович, подобна лампе, при свете которой один читает Священное писание, а другой подделывает подпись… Вы утверждаете, что война — бессмысленное занятие, победителей не бывает… А что сказал бы старый Бальгур? Уж он-то знает толк в войнах… Путь Модэ оканчивался тупиком? Как и у Туманя? А был ли этот тупик у Туманя?.. Он же сбежал, бросив все на полдороге… Хотел легкой смерти и получил ее… Расхлебывать-то пришлось Модэ…“

Обогнув земляные отвалы, пахнущие дождевой прелью, Олег оказался среди густой заросли соснового молодняка, почти вплотную подступающего к раскопу. Здесь лежали тазы со сломанными ручками, запасные лопаты, свернутый брезент и пустые консервные ящики, приготовленные на тот случай, если вдруг да придется упаковывать какие-нибудь громоздкие находки. Олег опустился на колени, разгреб сухую ветошь и из-под корней старого пня извлек два почтовых набора, несколько ученических тетрадок и пухлый блокнот. Он хозяйственно разложил все это богатство так, чтобы оно было под рукой, уселся на брезент, поерзал, устраиваясь поудобнее.

Отсюда весь раскоп представал перед ним как на ладони. Луна висела точно над дальним, сужающимся его концом. Под косым, прострельным ее светом гребни стен белели мертвенно и отчетливо, а в тени их залегали тяжелые, как антрацит, пласты мрака. Вокруг стояла та полная напряженного ожидания тишина, какая на миг охватывает театр перед появлением тени отца Гамлета, здесь же она тянулась и тянулась, и не было ей ни конца ни края. Зрелище и в самом деле было какое-то нереальное, с оттенком потусторонности…

Лист блокнота высвечивался так, что Олег на белоснежном его поле ясно различал линованные квадратики.

— Милый дедушка Константин Макарович, — сказал он вполголоса, ища в карманах карандаш.

Наконец карандаш нашелся, и Олег замер, неподвижно уставившись перед собой. Дни среди полынного степного зноя, ночи под созвездиями, пылающими нездешним светом, тишина и покой этого уголка земли, как бы оцепеневшего вне времени, медлительные беседы с Хомутовым и даже давний Ларисин поцелуй, никак вроде бы не связанный с бранными судьбами древних племен, — все это было одним полюсом, тогда как второй таился где-то в сумраке веков, и воображению предстояло сейчас совершить тот безрассудный бросок, который уподобит его вольтовой дуге меж двумя электродами, находящимися под высоким напряжением. Но для этого нужно… а черт его знает, что нужно. Может, этому и названия-то еще нет в человеческом языке.

Олег мурлыкал, посвистывал и, томясь, таращился на вершины сосен, посеребренные лунным светом.

Время шло. Стекленела тишина. Луна чуть заметно уплывала в сторону, и тень, словно прибывающая вода, медленно поднималась со дна раскопа…

Лес сонно вздохнул. Повеяло предрассветным холодком, шевельнуло волосы на голове. Как бы стаи невидимых белок чуть слышно пробежали по мохнатым веткам молодых сосенок.

„Чего это я сижу здесь, как дурак? — опомнился Олег. — Спать же надо, утро скоро…“ Беспокойное и болезненное мельтешенье в голова разом улеглось. Стало тихо, пустынно и знобко. Он уже сделал было движение подняться, но вдруг охнул и схватился за карандаш — вспыхнула, наконец-то вспыхнула проклятая вольтова дуга, которая мгновенно сожгла весь мир перед глазами Олега и огненным мостом повисла над черными провалами тысячелетий…