Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

— Почему я ни разу не видел вас в баре? — Он бросил спичку на снег и снова натянул перчатки.

— Потому что я не пью. — Констанс слегка погрешила против истины.

— У них там есть кока-кола: ведь Швейцария — это сорок девятый штат Америки1.

— Я не люблю кока-колу.

— Знаете, ведь Швейцария когда-то была одной из передовых колоний Великобритании. — Он широко улыбнулся. — Но, увы, мы потеряли ее вместе с Индией. До войны все эти горы были усыпаны англичанами, как эдельвейсами. Чтобы отыскать среди них хоть одного швейцарца в лыжный сезон с первого января по тридцать первое марта, пришлось бы прибегать к помощи ищеек.

— А где вы были до войны? — поинтересовалась Констанс, не скрывая интереса.

— Как «где»? С мамой — она регулярно, каждый год ломала себе ноги.

— А мама тоже здесь с вами?

— Нет, она умерла.

«Нужно быть впредь поосмотрительнее, — остерегла себя Констанс, стараясь не смотреть на него, — нельзя задавать в Европе людям вопросы о их родственниках — ведь многих давно нет в живых».

— Когда-то здесь было очень весело, — продолжал он, — множество отелей, танцы каждый вечер до поздней ночи, все наряжались к обеду, распевали «Боже, храни короля!» на Новый год. Вы предполагали, что здесь такая тишина?

— Да, я навела справки в туристическом бюро в Париже.

— И что же вам там сказали?

— Что здесь катаются только серьезные лыжники и в десять часов все укладываются спать.

Англичанин бросил на нее мимолетный взгляд.

— Вы, конечно, к ним не принадлежите — к серьезным лыжникам?

— Нет. Но принадлежала прежде, два или даже три раза.

— А вы случаем не из тех — хрупких?

— «Хрупких»? — удивилась явно озадаченная его вопросом Констанс. — Что вы имеете в виду?

— Ну, знаете… есть такая реклама: школы для хрупких детей — швейцарский эвфемизм для туберкулезников.

Констанс засмеялась:

— Неужели я похожа на туберкулезницу?

Притчард с самым серьезным видом оглядел ее — полненькая, отнюдь не изможденная, грудь выпирает из-под тесного свитера — и сделал вывод:

— Нет, скорее всего, нет Но ведь на глаз не определишь. Вы когда-нибудь читали «Волшебную гору» Томаса Манна?

— Да, я читала эту книгу. — Она гордилась, что может ему продемонстрировать — не такая уж невежда, хоть и американка и очень молоденькая; вспомнила вдруг, что всегда избегала всяких философских споров и так горько плакала из-за смерти кузины. — А почему вы спрашиваете?

— Потому что описанный в ней санаторий находится неподалеку отсюда, — как-нибудь я покажу вам его, когда будет плохой для катания снег. Не кажется ли вам, что здесь довольно печальное место?

— Нет, — ответила она, снова удивившись его странному вопросу. — Почему вы так думаете?

— Не я, а некоторые люди. Здесь существует противоречие. Прекрасные горы, здоровые крепыши несутся с бешеной скоростью на лыжах с вершин, рискуя жизнью, и чувствуют себя великолепно — и тут же бродят люди с больными легкими, наблюдают за этими лихачами и печально задумываются, а удастся ли им вообще выбраться отсюда живыми.

— Мне это как-то и в голову не приходило, — честно призналась Констанс.

— А после войны — еще хуже, — продолжал он, — настоящий бум… Люди, которые никогда не наедались досыта, жили в подполье или сидели в тюрьме, им пришлось терпеть такой страх, и так долго…

— Где же эти люди сейчас? — перебила она его.

— Одни умерли, — пожал он плечами, — других уволили с работы, третьих лишили всего… Скажите: правда, что многие люди отказываются умирать в Америке?

— Да, — подтвердила она, — это было бы признанием их провала.

Он улыбнулся, дружески похлопал ее по плечу, оторвав руку в перчатке от середины перекладины.

— Не сердитесь, что мы настолько ревнивы, — только так мы можем выразить вам свою благодарность. — И осторожно ослабил ее пальцы, вцепившиеся в перекладину. — Не следует сильно напрягаться, когда катаетесь на горных лыжах, — это касается и ваших пальчиков. Не следует даже хмуриться, раздражаться, покуда не войдете в отель выпить горячего чая. Тренировка очень проста — расслабленность и отчаянная, наивысшая вера в себя.

— Вы именно такой, да?

— Отчаянный, это правда.

— Что же вы в таком случае делаете на этом небольшом холме для новичков? — подначила Констанс. — Почему бы вам по канатной подвесной дороге не подняться на самый верх?

— Вчера я подвернул лодыжку — переоценил себя. Обычная февральская болезнь. Стоит на мгновение утратить контроль за собой — и ты в глубоком овраге. Причем летишь так, что можно позавидовать, в лучшем стиле. Вот сегодня и ограничиваюсь медленными, величественными поворотами. Ну а завтра — вновь в атаку, вон туда. — И показал рукой на острый горный пик, наполовину закрытый туманом: висящий над ним бледный солнечный шар, обливая его своим рассеянным светом, придавал ему вид еще более опасного и недоступного. — Ну что, махнем? — бросил на нее пытливый взгляд.

— Там, наверху, я еще не была… — Констанс с благоговейным страхом разглядывала заоблачную гору. — Боюсь, пока она для меня недостижима.

— Нужно всегда делать то, что вам кажется недостижимым. Вы ведь на лыжах. В противном случае какой в этом резон, какое удовольствие?

Немного помолчали, — медленно поднимаясь в гору, чувствуя, как резкий ветер обжигает лица, отмечая тихий, странный горный свет, приглушенный туманом. В двадцати ярдах от них, за перекладиной, ровно скользила девушка в желтой парке с капюшоном, похожая на ярко наряженную заводную куклу.

— Париж? — вдруг произнес Притчард.

— Что такое? — не поняла Констанс.

«По-моему, уж очень разбросан, — надо же так перепрыгивать с одной темы на другую», — подумала она, ощущая, что все больше устает.

— Вы сказали, что приехали сюда из Парижа. Может, вы из тех славных деятелей, что привозят нам деньги вашего правительства?

— Нет, я приехала сюда… ну, скажем, на каникулы. А живу в Нью-Йорке. Французская кухня сводит меня с ума — ужасно на меня действует. Можно лопнуть от злости, ей-богу!

Он критически оглядел ее и вынес свое заключение:

— Пока вы, как я вижу, целехонька. А вообще вы очень похожи на девушек, которые рекламируют мыло и пиво в американских магазинах. — И торопливо добавил: — Если в вашей стране это звучит обидно — беру свои слова назад.

— И еще эти парижские мужчины, — с укором добавила она, проигнорировав его пассажи.

— О, разве там есть мужчины?

— Представляете, даже в музеях пристают! Все в шляпах «гомбург». Глядят на тебя так, словно взвешивают — сколько фунтов, — причем не стесняются. Прямо перед картинами на религиозные сюжеты, и все такое.

— Я знаю одну английскую девушку, — отвечал Притчард, — так ее в сорок четвертом году преследовал американский пулеметчик от Престуика в Шотландии до мыса Корнуэлл, через всю страну, целых три месяца. Но, насколько я знаю, никаких религиозных картин при этом не было.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Просто там царит невежливость и нахальство, — откровенно заявила она.

Констанс отлично понимала, что он подшучивает над ней в своей обычной, прямолинейной английской манере, только еще не решила, обижаться или не стоит.

— Вы получили воспитание в монастыре?

— Нет.

— Просто поразительно, сколько американок производят странное впечатление — будто воспитывались в монастырях. Потом выясняется — пьют джин и орут до хрипоты в пивных барах. А чем вы занимаетесь по вечерам?

— Где? Дома?

— Нет, я знаю, чем занимаются американцы по вечерам дома, — смотрят телевизор. Не дома, а здесь.

— Я… ну… мою голову… — Обороняясь от его наскоков, она чувствовала себя абсолютной дурой. — Пишу письма.

— Как долго собираетесь пробыть здесь?

— Шесть недель.

— Шесть недель, — кивнул он, перебросив лыжные палки в другую руку — вершина вот она, уже близка. — Да-а… шесть недель ухода за волосами и ведения корреспонденции.

— Я дала обещание, — оповестила она на всякий случай: пусть знает, если у него возникнут в голове соблазнительные идеи в отношении ее. — Пообещала одному человеку писать ему одно письмо ежедневно все время моего отсутствия.

Притчард спокойно кивнул, словно выражая ей свое сочувствие.

— Ах эти американцы! — воскликнул он, когда оба выпустили из рук перекладины, оказавшись на ровном месте. — Они меня поражают. — И, помахав ей палками на прощание, рывком бросился вниз по склону.

Вскоре его красный свитер превратился в стремительное, весело блуждающее, постоянно уменьшающееся в размерах пятно на фоне голубоватого снега с пробегающими по нему тенями.

Солнце проскользнуло вниз между двумя горными пиками, как громадная золотая монета в гигантскую щель автомата, и свет сразу помрачнел, грозя опасностью, так как теперь уже не было видно выбоин и пригорков. Констанс совершила свой последний спуск, дважды упав, и эти падения наполнили ее суеверным страхом — всегда ведь, когда говоришь «ну, в последний раз», и происходит что-то неприятное.