Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

— Боже! Мне кажется, вы… человек с отклонениями.

— «С отклонениями»? — Он вопросительно вскинул брови. — Вы имеете в виду сексуальную ориентацию? Это слово, по-моему, в Америке является оскорбительным. Это когда парни с парнями, так?

— Не всегда, — возразила Констанс, еще больше смущаясь. — В данном случае оно… не имеет такого оттенка. Какие же стихи вы пишете?

— Лирические, элегические, атлетические. Воспеваю молодость, смерть и анархию. Все это очень хорошо вышибает слезу. Пообедаем вместе сегодня?

— Это почему же? — изумилась она, снова озадаченная тем, как быстро и неожиданно он перескакивает с одного на другое.

— Вот такого вопроса никогда не задаст европейская женщина, — назидательно молвил он.

— В отеле я распорядилась, чтобы обед мне принесли в номер.

— В отеле я пользуюсь большим влиянием. Думаю, мне удастся уговорить их не препровождать поднос с едой к вам наверх.

— Кроме того, — упиралась Констанс, — всю неделю вы обедали с одной французской дамой. Что скажете по этому поводу?

— Отлично! — улыбнулся он. — Значит, вы тоже следили за мной!

— В столовой всего пятнадцать столов. — Констанс чувствовала себя неловко. — Так что волей-неволей…

Француженке этой, по крайней мере, лет тридцать, у нее короткая, взбитая прическа, неимоверно тонкая, просто осиная талия. На ней всегда черные брюки в обтяжку и разных цветов свитера; тончайшая талия затянута блестящими металлическими поясами. Каждый вечер они с Притчардом сидели вдвоем за столиком в углу и все время оба громко смеялись собственным шуточкам. Оказываясь в одной комнате с этой француженкой, Констанс чувствовала себя слишком юной и неуклюжей.

— Французская дама, о которой вы говорите, — мой хороший друг, — оправдывался Притчард, — но, по ее словам, англосаксы не в ее вкусе, им не хватает тонкости. Французы — патриоты до мозга костей. К тому же завтра приезжает ее муж.

— Все же я намерена строго придерживаться своего плана, — официальным тоном заявила Констанс и встала. — Ну, мы идем?

Притчард молча глядел на нее.

— Вы очень красивая. Иногда трудно удержаться и не сказать об этом.

— Прошу вас, мне пора идти!

— Само собой, — отозвался он, тоже встал, положил на стол деньги. — Как скажете!

Не проронив ни единого слова, дошли до отеля. Уже совсем стемнело, было холодно, и вырывавшиеся изо рта клубы пара были похожи на маленькие облачка с ледяными кристалликами.

— Я позабочусь о ваших лыжах, — сказал он возле двери.

— Благодарю вас, — тихо ответила она.

— Спокойной ночи. И напишите проникновенное, задушевное письмецо.

— Попытаюсь. — Констанс повернулась и вошла в отель.

В номере она сбросила ботинки и, не снимая лыжного костюма, улеглась на кровать, не включая света, и уставилась в темный потолок, размышляя. Никто никогда не говорил ей, что англичане — вот такие.

«Мой самый дорогой и любимый, — писала она. — Прости, что не писала, но погода была на диво хороша, правда, совсем недолго, и я решила посвятить все свое время бегу на лыжах по кругу или борьбе с глубоким снегом. Здесь отдыхает один англичанин, — сознательно не стала скрывать она, — очень мил, даже вызывался стать моим инструктором, и я под его руководством в самом деле добилась больших успехов. Он служил в ВВС, его отец убит на фронте, а мать погибла во время бомбежки…».

Нет, так не пойдет! Марк может расценить это как ее уловку. Словно она старается что-то скрыть от него, выпячивая эту несчастную, погибшую семью патриотов, словно витрину магазина.

Скомкала начатое письмо, бросила в мусорную корзину; взяла еще листок бумаги. «Мой самый дорогой и любимый…».

Кто-то постучал в дверь; она крикнула по-немецки:

— Ja!

Дверь отворилась, и в комнату вошел Притчард. Она с удивлением подняла на него глаза — за все три недели он ни разу не осмеливался войти к ней, — встала, стараясь скрыть смущение. Сидит ведь почти босая, в одних чулках, в номере беспорядок после целого дня лыжных прогулок: ботинки стоят у окна, свитера бесформенной кучей навалены на стуле, перчатки сохнут на радиаторе; мокрая парка висит в ванной на ручке двери, с воротника стекают ручейки тающего снега. Гремит радио: какая-то армейская станция в Германии передает американский джаз-банд — он наяривает «Бали Хай». Притчард, стоя перед открытой дверью, улыбается ей…

— Ага, — констатировал он, — уютный уголок, комнатка иностранки, где царит вечный беспорядок!

Констанс выключила радиоприемник.

— Прошу меня извинить, — еле вымолвила она от неожиданности, рассеянно махнув рукой и вдруг вспомнив, что не причесана. — Здесь такой кавардак!

Притчард подошел к бюро и разглядывал стоявшую там фотографию Марка в кожаной рамке.

— Это и есть получатель ваших писем?

На бюро, кроме фотографии, — открытая коробка туалетной бумаги «Клинекс», маленький кругленький стержень для завивки ресниц и съеденная наполовину плитка шоколада. Констанс стало неудобно — все это барахло валяется рядом с фотографией ее Марка. Какое пренебрежение к нему с ее стороны!

— Очень красив, ничего не скажешь. — Притчард не отрывал глаз от фотографии.

— Да, красив, — эхом отозвалась Констанс. Нашла наконец эластичные тапочки, поскорее натянула на ноги и почувствовала себя куда более уверенно.

— Здесь он такой серьезный… — Притчард отодвинул коробку «Клинекс», чтобы получше разглядеть Марка.

— Он и в жизни такой серьезный, — подтвердила Констанс.

За три недели, что провела с Притчардом, катаясь на лыжах, она почти не упоминала о Марке. Говорили обо всем на свете, но каким-то странным образом по обоюдному молчаливому согласию избегали в своих беседах говорить о нем. Катались вместе каждый день, подолгу делились мыслями о лыжной технике, о необходимости все время наклоняться грудью вперед, об умении падать, успев при этом расслабиться, об учебе Притчарда в общественной школе в Англии, о его отце, о лондонских театрах и американских писателях; серьезно обсуждали животрепещущий вопрос о том, как ощущает себя человек в двадцатилетнем и тридцатилетнем возрасте; живо воскрешали в памяти веселое время, когда наступает Рождество в Нью-Йорке, замечательные футбольные матчи, что проходили по уик-эндам в Принстонском университете; устроили даже настоящую полемику по поводу природы мужества — это когда Констанс вдруг оробела, струсила посередине крутой лыжни: день уже клонился к вечеру, солнце заходило, и горы стали безлюдными и пустынными.

Притчард наконец оторвал взгляд от фотографии.

— Напрасно ты обулась. — Впервые он вдруг обратился к ней на «ты», указывая на эластичные тапочки. — Самое приятное в лыжном спорте — это те минуты, когда сбрасываешь эти проклятые тяжелые ботинки и разгуливаешь по теплому полу в шерстяных носках.

— Мне приходится постоянно вести отчаянную борьбу с собой, чтобы не быть неряшливой, — оправдывалась Констанс.

Помолчали немного, стоя напротив друг друга.

— Ах, — вдруг опомнилась она, — да садись же, что ты стоишь?

— Спасибо, — как-то довольно официально поблагодарил он и присел на удобный стул. — Я, впрочем, на минутку — проститься.

— «Проститься»? — ничего не соображая, тупо повторила Констанс. — Куда же ты едешь?

— Домой. По крайней мере в Англию. Подумал — не оставить ли тебе свой адрес?

— Конечно, конечно!

Протянув руку к бюро, он взял листок бумаги и ручку, что-то на нем написал.

— Это адрес отеля, ну, пока не подыщу квартиру. — И положил листок на бюро, но все еще поигрывал ручкой. — Теперь у тебя появился еще один человек, которому можно писать, — английский получатель писем.

— Понятно, — грустно откликнулась она.

— Можешь сообщать мне, какой выпал снег, сколько раз ты съехала с вершины горы и кто накануне напился в баре до чертиков.

— Все это так неожиданно, не находишь? — молвила она.

Как ни странно, с самых первых дней их знакомства ей и в голову не приходило, что Притчард может уехать. Был ведь здесь, когда она приехала, и, казалось, прочно привязан к этому месту невидимыми нитями — такая же неотъемлемая часть отеля, как мебель, теперь ей очень трудно представить себе, как обходиться целыми днями без него.

— Что же здесь неожиданного? Просто хотел попрощаться с тобой наедине, вот и все.

«Поцелует меня на прощание или нет?..» — гадала она. За все эти три недели он только держал ее за руку и дотронулся до нее, лишь когда поднимал после неудачного падения. Нет, стоит не шелохнувшись, загадочно улыбается, играя с ее ручкой, поразительно неразговорчив, — словно ожидает, что она сама скажет ему.

— Итак, — наконец произнес он, — надеюсь, увидимся?

— Непременно!