Непосредственный человек - Ричард Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Оооо! — протянула Мисси.
— Море! — произнес Тони, дважды сделав жевательное движение и сглотнув.
— Отлично! — и Мисси потянулась за устрицей.
Нет, этого Тони допустить не мог.
— Не спешите, — угрюмо предупредил он, словно поспешность могла вызвать непредвиденные и опасные осложнения. Он сам подготовил для нее устрицу. Мисси следила за тем, как Тони приправляет моллюска, затем она прикрыла глаза и высунула трепещущий в предвкушении язык. Тони очень медленно опустил на язык устрицу, и Мисси вздрогнула, ощутив ее во рту, скрестила руки на своей щедрой груди, обняла себя. А мне снова приспичило пописать.
— Море! — произнес Тони вместо благословения, когда Мисси проглотила устрицу.
— Оооо! — повторила свой возглас Мисси. — Как хорошо!
Я плюхнул на устрицу примерно столовую ложку соуса — и съел.
— Не обращайте внимания на этого человека, — пресерьезно сказал Тони. — Порой он бывает немного забавен, но в глубине души он не изыскан. Да что там — кретин.
Мисси оглянулась на меня, проверяя, насколько верна эта характеристика. Я потребил еще одну устрицу в той же манере, чтобы не сбивать женщину с толку. На женщине, как мне кажется, было слишком много косметики, хотя, возможно, это обусловлено работой перед камерой. Или же у нее кожа плохая.
Тони приготовил еще одну устрицу и скормил ее Мисси. А Мисси снова обхватила себя руками за плечи.
— Мне нравится ваш друг! — театральным шепотом сообщила она мне.
Тони ухмыльнулся, приподнял одну бровь, как бы говоря мне: это выходит само собой, такое уж действие он оказывает на молодых, грудастых, делающих карьеру женщин.
— Похож на моего отца, — добавила Мисси.
— Ваш отец жив? — спросил я.
Выяснилось, что он умер несколько лет назад.
— Ага. Теперь понимаю, в чем сходство.
Поднялся крик, и я увидел себя на большом экране. Высоко поднимаю Финни за его длинную шею. Несколько мгновений — и я исчез. Это был проморолик, сообразил я. Теперь реклама, и только потом вся история целиком.
— Звук! — заорала Мисси.
Пришлось повозиться, но за минуту, пока прошла реклама, звук включили. Что-то в моем облике показалось мне странным — и не тот факт, что я сжимал в руках шею гуся. Лишь когда камера наехала совсем близко, я спохватился, что давал интервью, напялив очки с накладным носом. Я думал, их карикатурность будет очевидна, однако — по крайней мере, на экране телевизора — это не так. Черная пластиковая оправа очков не казалась безусловно игрушечной, а окрашенный в телесный цвет пластиковый нос выглядел просто огромным носом. Вблизи на большом экране можно разобраться, что нос накладной, но сколько человек, сидя дома перед обычным телевизором, решат, будто я именно так и выгляжу?
К моему удивлению, редактор телестудии почти ничего не вырезал из моей импровизированной речи, и теперь, сидя в «Шпалах», я пожалел, что он не выбросил ее целиком. Впервые закралось подозрение, что пятидесятилетний профессор английской литературы, душащий перепуганного насмерть гуся, вовсе не так уж забавен. Я слушал, как изрекаю угрозу — убивать по утке в день, пока не получу бюджет, — и камера наехала на Финни: его вылезающие из орбит глаза и трепыхающиеся крылья продемонстрировали миру: этот маньяк от своих слов не отступится. Но толпа в «Шпалах» заулюлюкала, зааплодировала, и Мисси заставила меня встать и раскланяться. Она отыскала мой съемный нос с очками и велела надеть, чтобы все могли меня признать.
На экране появились Дикки Поуп, главный администратор кампуса, и Джек Проктор, наш сенатор, у обоих вид недовольный, но их попытки что-то сказать потонули в дружном вое зрителей. Им отвели меньше десяти секунд — переключили на новостную команду в студии, которая захлебывалась хохотом, потом снова реклама, а в баре — ликующие вопли. Похоже, нынче я — герой.
Отпраздновал это дело очередным походом в уборную.
Когда я вернулся, устрицы закончились, а Тони Конилья, потрясая черно-седой гривой, отплясывал с Мисси под весьма энергичный рок-н-ролл с припевом: «Дай мне, дай твою любофф». Похоже, они выкрикивали этот призыв друг другу, хотя едва ли могли расслышать слова сквозь грохот музыки. Я отметил, что Тони на танцполе двигается куда свободнее, чем на корте. По правде говоря, если посмотреть на него сейчас, так и в голову не придет, что ему требуется фора. Скорее, это он мне должен давать очки вперед.
Также я обнаружил, что к буйной компании за нашим столом присоединились Тедди и Джун, что показалось мне странным, пока я не спохватился, что сам же звонил им и велел смотреть новости. Я не помнил, говорил ли им, откуда звоню, но, видимо, да, раз они тут. Они принимали меня как чемпиона, хлопали по спине.
— Я всегда знал: в тебе это есть! — заявил Тедди, и восхищение в его голосе смешалось со страхом. Как большинство университетских, он приходит в восторг от чужого непрофессионального, инфантильного поведения. Давненько он сам не выходил за рамки и теперь отчасти завидовал, отчасти радовался, что на это решился я, а не он. Джун тоже смотрела на меня как-то по-новому, словно в последнее время подозревала, что я вовсе не заслужил свою репутацию человека непредсказуемого, немного даже возмутительного — хотя бы по скромным университетским меркам.
— Это великолепно! — вскрикивала она. — Выражение лица этой утки дорогого стоит.
Но уважение, которое я только что приобрел в глазах Джун, померкло, когда Тони Конилья вернулся с танцпола, ведя красивую молодую женщину. Распря между Тони и Джун уходит корнями в прошлое. Джун даже не потрудилась скрыть презрительную гримасу. Этой осенью студенческий журнал, который она курирует, опубликовал сильную (и неподписанную) статью, обвиняющую нескольких преподавателей (указывались только их кафедры, но не имена) в сексуальном хищничестве. Один преподаватель биологии, говорилось в статье, давно уже рассматривает свои семинары как «источник потенциальных сексуальных партнеров».
— Лицо гуся! — добродушно поправил Тони. Он не удостоил ту статью ответом, ни публичным, ни частным, но его интонация давала понять, что захоти он — с такой же легкостью исправил бы каждую фразу в публикации. Галантным жестом он придвинул Мисси Блейлок стул, как бы намекая, что худший его изъян — избыток очарования. Верхняя губа
