Сесиль. Стина (сборник) - Теодор Фонтане

То, как три дамы восприняли это представление, ясно говорило о различии в их характерах. Ванда нашла церемонию вполне в порядке вещей, Паулина пробурчала что-то о глупостях и кривляньи, и только Стина ощутила всю оскорбительность комедии и покраснела.

– Борхардт прислал заказ?

– Понятное дело, прислал.

– Что ж, тогда прошу…

Непривычно требовательный тон, которым это было сказано, немало раздосадовал фрау Питтельков, но она сочла за благо отложить свою злость на потом, и вместе со Стиной вышла в заднюю комнату, чтобы принести оттуда заранее накрытый стол.

Тем временем огненные лилии с их ароматом доставили неудобство старому графу, имевшему весьма чувствительные нервы, а посему он без лишних разговоров вытащил их из букета и, открыв окно, выбросил на улицу.

– Невыносимый запах, то ли кладбище, то ли пасторский огород. Терпеть не могу ни того, ни другого.

Не прошло и пяти минут, как круг сотрапезников замкнулся. Все сидели за овальным столом; во главе стола старый граф, рядом с ним Ванда и Стина, дальше Папагено и Вальдемар, а на другом конце стола, то есть напротив старого графа его подруга Паулина. Она сидела таким образом, что постоянно видела свое отражение в трюмо. Заметив это, старый граф полушутливо-полуодобрительно воскликнул: «Честь и слава вашей чести!» Но сегодня фрау Питтельков не была расположена принимать подобные знаки поклонения.

– Господи боже, какая там честь! Мне тошно всегда видеть в зеркале одну свою физию.

– Тогда попрошу мою красавицу-подругу устремить свой взор немного ниже, и она увидит меня.

Это ее развеселило.

– Тогда уж пусть все остается, как было. И я буду смотреть на себя.

Зарастро и Папагено пришли в восторг и чокнулись за здоровье своей жгучей брюнетки.

– Она не меняется, – заметил Зарастро. – Не правда ли, мадемуазель Ванда?

Та согласилась, хотя бы просто потому, что так положено, но принялась обрывать лепестки своей розы, желая тем самым показать, что явилась сюда не для того, чтобы запрягаться в триумфальную колесницу вдовы Питтельков. Затем она откинулась на спинку кресла и уставилась на гравюру «Часовня Телля».

Папагено оценил ситуацию и, затеяв разговор об искусстве, поддержал артистку, которую непременно нужно было успокоить. Это было нетрудно, поскольку и старый граф с готовностью принял участие в театральных сплетнях. Ведь он не делал различий, шла ли речь о Лукке[179] или Патти[180], или о последней хористке из «Летучей мыши».

– Сударыня, – начал Папагено, – что новенького ждет нас в вашем храме искусства?

– Наш старик, – ответила Ванда, – хочет ставить феерию. Он считает, это единственное…

– И он прав. Какое-то путешествие на Луну или к центру Земли[181]?

– Надеюсь, последнее, – вмешался граф. – Я за путешествие внутрь, в самый центр, в самую суть.

Ванда усмехнулась. Лед был сломан, и с этого момента ей стало довольно трудно поддерживать пустой, ибо поначалу еще никого лично не касавшийся, разговор об искусстве. Однако она пересилила себя.

– Наш старик, – заговорила она, время от времени участливо касаясь старого графа, – разумеется, не станет ломать себе голову, заказывать новый текст. Он не любит платить за вещи, если их можно получить бесплатно. Он считает, как говорит мой коллега Пёльтриг, что можно без стыда и совести запускать лапы в поэзию. Наш старик вообще впадает в крайности, а я терпеть этого не могу.

– Возмутительно, – сказал старый граф. – Впрочем, я примерно догадываюсь, в какую дверь он примется стучать. Понятное дело: к великому поэту. Ставлю десять против одного: к Шекспиру.

– Господин граф всегда попадает в точку. Да, «Зимняя сказка», и мне дают главную роль, буду играть Гермиону. Знаю только, что целый акт буду стоять на постаменте, без всяких украшений, разве что завернутая во все белое.

Зарастро усмехнулся.

– Никого это назначение не удивит, и вас, моя прелесть, меньше всего, ведь вы не слепая и знаете цену своим талантам и прелестям. Природа одарила вас слишком щедро, не обделив той мраморностью, о которой почти исключительно идет речь. Представляю, как вы, вся каменная, стоите на этом постаменте, и вдруг теплая, пульсирующая жизнь пронизывает камень, и вы, в красноватом освещении, спускаетесь на землю, чтобы снова стать человеком среди людей. Какая возвышенная мысль…

– Господин граф, вы мне льстите. Эта роль требует молодости, даже больше, чем молодости, я бы сказала, юности и нежности…

– Вы слишком скромны, и оспариваете свои достоинства, чтобы быть уверенной в том, что мы вас опровергнем. Гермиона, насколько я помню, уже в начале пьесы – супруга и мать, к тому же обвиняемая в неверности, а такие события лишь в исключительных случаях происходят с девицами моложе четырнадцати лет. И скажите на милость, что значит юность, что значит нежность? Словом нежный вечно злоупотребляют, называть нежностью бледность и худосочность – одно из многочисленных заблуждений нашего современного вкуса. Нежность, нежность… Это что-то интимное, задушевное, что может существовать и в самых полных и пышных формах. Спросите моего племянника. Он вот уже пять лет путешествует по Италии, а именно по церквям, и видел не менее пятисот святых женского пола. А то, что свято, должно же быть нежным. Вот и пусть он поведает нам о своем толковании понятия нежность. Не хочу предварять его компетентные выводы, но рискну утверждать, что все до одной святые Цецилии и Барбары и, разумеется, Женевьевы, были дамами вашего сложения, сударыня, дамами в черном бархате с красной розой, отнюдь не бледными, как луна. Вальдемар, убедительно тебя прошу: поддержи меня в деле, столь же важном для моего сердца, сколько и для моего эстетического чувства.

Он чокнулся с Вандой и явно был обрадован, когда Вальдемар подхватил его игривый тон.

– Дядя прав, – сказал племянник с любезной улыб– кой. – Все святые женщины имели пропорциональное сложение и пышные формы, и в волнующей линии могла таиться такая нежность…

– Браво, браво, – перебил его граф. – Итак, прошу всех наполнить бокалы и выпить за здоровье Гермионы. Мадемуазель Ванда предпочитает сместить акцент, что сулит мне совершенно новую трактовку героини. Ведь акценты решают все, как в жизни, так и в искусстве. Да здравствует искусство, да здравствует нежность, да здравствует волнующая линия, и, прежде всего, да здравствует Гермиона, да здравствует мадемуазель Ванда, да здравствует красная роза!

Ванда поклонилась и вручила старому графу красную розу, послужившую столь изящным завершением его речи. Старый барон, с другой стороны стола, поспешил чокнуться с ними обоими.

Далее один за другим последовали многочисленные тосты. Папагено провозгласил здравицу в честь Стины, а потом и Вальдемар, также обращаясь к Стине, произнес несколько слов. Затем инициатива снова перешла к Ванде, и та, как обычно в таких случаях, прочла вслух вирши, которые она состряпала из старого хрестоматийного стишка, просто-напросто заменив дружбу на любовь. В конце застолья слово опять взял старый граф. Он поднял бокал в честь своей подруги Паулины, однако не назвал ее по имени, но говорил в общем и целом о волшебном шарме и преимуществах вдовства, заключив речь возгласом: «Да здравствует моя мавританская королева, моя царица ночи[182]!»

Все встали, и барон Папагено заверил присутствующих, что это был самый настоящий тост Зарастро, и что череда застольных речей не могла бы увенчаться более достойным образом.

К нему присоединились все, кроме той, к кому был обращен тост. Она могла бы еще простить его дерзость (ведь и сама она высмеивала все, что называла жеманством), но насмешки и развязные шуточки, понятные лишь наполовину и потому казавшиеся более непристойными, чем они были на самом деле, испортили ей настроение. Поэтому она покраснела и заявила:

– Ну, вот что, граф, надо и честь знать. Не люблю я этого. Да еще на людях! Что подумает молодой господин граф?

– Только самое лучшее.

– Лучшее – враг хорошего. – И наполнив стакан водой, она повторила:

– Царица ночи. Кому сказать, не поверят.

Глава пятая

Обида, бушевавшая в душе вдовы Питтельков, при любых обстоятельствах быстро улеглась бы под влиянием царившего за столом веселья, но старый граф, слишком хорошо знакомый с беспримерным темпераментом своей «царицы ночи», все-таки счел за благо устранить даже возможность бури.

– Я думаю, – сказал он, – пора вдохнуть свежего воздуха и выпить кофе в соседней комнате.

– Не выйдет, – возразила фрау Питтельков. – Там все занавески сняты, и все вверх дном.

– Что ж, останемся здесь. В тесноте, да не в обиде. Прошу…

И с этими словами он встал из-за стола, подал руку Ванде и препроводил ее к тому месту на тахте, которое она занимала до прибытия гостей. Юный граф проводил Стину, а барон, давно знакомый с обычаем таких вечеринок, недолго думая, снял с буфета коробку сигар и элегантный ящик с ликерами и переместил их на столик у тахты. Старый граф одобрительно кивнул, чиркнул фосфорной спичкой о подошву своей лакированной туфли и зажег тщательно выбранную гавану. Сделав первую затяжку и выпустив облако дыма, он, как истинный кавалер, любезно обратился к Ванде и Стине: «Дамы, надеюсь, не возражают?»