Сесиль. Стина (сборник) - Теодор Фонтане

Пока длился этот разговор, фрау Польцин вела наблюдение у своего дверного глазка. В тот момент, когда Стина прошла впереди графа в комнату, Польцин также удалилась в свою полутемную мансарду, где на раскладном столике уже стоял ужин для ее супруга: копченая селедка и круглый деревенский хлеб. Она всегда покупала два таких каравая, потому что «свежий слишком крошится».

– Ну, как считаешь, мать? – сказал Польцин. – Накинем три марки? Вроде бы это немного.

– Три? Как бы не так. Самое малое пятерку. Да и то потому, что наверняка еще неизвестно. Он уж так дрожал, так уж весь трясся.

С этими словами она приложила ухо к стене, а Польцин, не желая своим стуком мешать важному делу подслушивания, отложил работу и принялся за ужин.

Глава восьмая

Нежданный гость вошел в комнату, а Стина снова подошла к окну, где были установлены пяльцы с вышивкой, и пригласила юного графа занять место на стоявшей наискосок тахте. Он отклонил это предложение, а вместо этого взял стул и придвинул его ближе к Стине. Та, со своей стороны, вернулась к своему вышиванью, хотя и была явно взволнована. Иголка с оранжевой шелковой ниткой взвивалась вверх и стремительно опускалась, посверкивая при каждом стежке.

– Ну, господин граф, – начала она, все ниже склоняя голову над работой, – чему я обязана этой честью? Что привело вас ко мне?

Но прежде чем тот, к кому был обращен вопрос, успел найти ответ, она продолжила с горячностью, обычно совсем ей несвойственной.

– Я думаю, вы заблуждаетесь на мой счет. Возможно, вы будете над этим смеяться, но я девушка честная, и никто на свете не посмеет подойти ко мне и сказать: «Ты лжешь». Ну да, я вижу, что происходит… Нет-нет, дайте мне сказать… и такая жизнь, какую ведет моя сестра, меня не соблазняет; она меня просто в ужас приводит. И лучше всю жизнь бедствовать и помереть в богадельне, чем каждый день терпеть вокруг себя важных стариков, выслушивать их непристойности, и колкости, и двусмысленные шуточки, которые, может, еще хуже. Не могу я этого, не хочу. Вот теперь вы знаете, на каком вы свете.

– Мадемуазель Стина, – сказал юный граф. – Вы говорите, что я в вас ошибаюсь. Не думаю, что я в вас ошибаюсь. Но даже будь это так, позвольте мне сказать, что и вы во мне ошибаетесь. Я пришел к вам, потому что вы мне понравились и вызвали участие или, скажем честно, потому что мне вас жаль. Я по вашему виду понял, что на вчерашней вечеринке не все пришлось вам по душе и по вкусу, вот я и сказал себе: сходи, узнай, как там мадемуазель Стина. Да, я так решил, и если уж могу вам помочь, то помогу и верну вам свободу, и вырву вас из этого окружения. Я думаю, что смогу это сделать, хоть я и не принц, и тем более не чудотворец. А вы не должны опасаться, что в один прекрасный день я явлюсь к вам и потребую благодарности. Нет, ничего подобного. Я болен и не любитель того, что счастливые и здоровые люди называют развлечениями. Это долгая история, и я не собираюсь докучать вам, рассказывая ее, по крайней мере, сегодня.

Говоря это, он поднялся и, опираясь рукой на спинку стула, на котором сидела Стина, посмотрел на солнечный шар, исчезавший в этот момент за деревьями Инвалидной улицы. Все тонуло в золотом мерцании, и прекрасное зрелище заката так его захватило, что он надолго замолчал. Наконец, он взял Стину за руку и сказал:

– Я говорил вам о свободе, о помощи, об освобождении… Не давайте мне ответа. Все это фальшиво, и глупо, и высокомерно. Я чувствую, что нуждаюсь в поддержке, вот и вообразил, что вам тоже нужна помощь. Но мне вдруг стало ясно, что вам она не нужна, не может быть нужна.

Стина усмехнулась. А юный граф, который не заметил ее усмешки или не пожелал ее заметить, продолжал все в том же элегическом тоне.

– Да, мадемуазель Стина, болезнь с юности стала моим жизненным призванием, но у нее есть свои преимущества: когда ты болен, ты ощущаешь нервы во всех десяти кончиках пальцев, чувствуешь людей и обстоятельства, понимаешь, счастливы они или нет. Между прочим, и помещения, где живут люди, говорят мне о многом. Здесь, я уверен, вы не можете быть несчастливы. Ведь не случайно из вашего окна открывается такой прекрасный вид, и комната, в которую каждый вечер так ласково заглядывает солнце, – хорошая комната.

– Да, сказал Стина, – так оно и есть. Хотя хвастаться счастьем нельзя, чтобы не сглазить. Но я и вправду счастлива.

Молодой граф покосился на нее, испытующе и почти изумленно. Против ожидания, он нашел, что комната очень уютная, и недолго думая решил, что здесь она счастлива. И все же он был уязвлен, услышав из ее уст искреннее подтверждение того, что сам только что сказал. Стина все это видела и потому добавила:

– Только не подумайте, что я прямо не знаю, куда деваться от сплошного счастья. Вовсе нет. Я счастлива, но не как те, что не знают нужды и беды. И не так, как католическая монахиня, которая выхаживала меня во время болезни прошлой зимой. Вот у кого праведная душа, ей бы только угодить Богу. Она, конечно, намного счастливее, чем я. А я, как все обычные люди, благодарю Бога уже за то, что не случилось ничего дурного.

– Но вы живете с сестрой. Вам эта совместная жизнь не в тягость?

– Нет. Я люблю свою сестру, а она любит меня.

– Но вы такие разные.

– Не настолько, как вы думаете. Вы заблуждаетесь на счет моей сестры; моя сестра очень хорошая.

– Но ее связь. Об этом, наверное, идут разговоры, люди, которые учили катехизис и соблюдают десять заповедей, осуждают ее.

– Да, конечно, осуждают, и моя сестра, сталкиваясь с ними, часто слышит обидные слова. Вообще-то она очень вспыльчивая, но на них внимания не обращает. Она очень разумная и понимает справедливость. Она, когда слышит обидные слова, всегда говорит мне: «Да, Стина, так оно и бывает; кто живет в чаду, тому гореть в аду».

– Ну, допустим. Но чем более здраво судит о жизни ваша сестра, чем больше она сознает, что своим поведением вызывает пересуды и сплетни, тем больше она должна страдать от людского презрения.

– Может, так оно и было бы, – возразила Стина, – если бы все люди думали одинаково. Но ведь этого нет. В глаза ее осуждают отдельные люди (а им бы лучше помолчать), но большинство только судачат и сплетничают между собой, они не желают ей зла и в душе думают совсем по-другому.

– И что же они думают?

– Трудно сказать, но так оно и есть, и вряд ли может быть иначе. Потому что бедный человек только и думает, как избавиться от нужды и нищеты, но придумать ничего не может. Вести себя хорошо и соблюдать заповеди – хорошо и прекрасно, но это что-то шикарное для богатых и знатных. А если ты бедный, но тоже хочешь жить красиво, все на тебя ополчаются (а больше всего вчерашние хозяева) и сплетничают, и судачат, что вот, дескать, строит из себя невесть что. Ах, сколько раз я слышала: «Больно много она о себе воображает».

– Какая сбивчивость понятий.

– Да, вы это так называете, не хочу с вами спорить. Но те же самые люди, такие вроде бы сбивчивые, знают свои обязанности, если согласились выполнять их по доброй воле. Это дорогого стоит… Они хоть в сердцах и говорят нынче одно, а завтра другое, но слово и обещание свое держат. Одно дело – хорошее поведение, и коли ты свободный человек, хочешь – соблюдай его, хочешь – нет. А контракт – другое дело, его соблюдай, как должно. Ежели я что взяла на себя, то и выполню, тут главное – честность. И случись бедной женщине завести любовника, можно ее осуждать, а все-таки еще и похвалить следует.

– И ваша сестра заслуживает похвалы?

– Да. Можно ее укорять, что у нее любовник, но многие не считают это позором. Они говорят, дескать, женщина бедная, ее нужда заставила, такая уж у нее судьба, а от судьбы не уйдешь. Люди прощают ей грех и требуют только, чтобы она исполняла то, что обещала. Ванде можно делать и вытворять что угодно, а моей сестре Паулине нельзя. Она должна делать, что обещала, и могу вас уверить, она свои обязанности блюдет.

– И ваша сестра со всем этим примирилась? И, может быть, даже с легкостью?

– Ей нелегко. Скорее трудно. Но, по правде говоря, не из-за добродетели (она о ней знать не желает), а потому что ей, с ее характером, не по душе та жизнь, которую приходится вести. Моя сестра трудолюбивая и любит порядок и без всяких там страстей. По крайней мере, она сто раз меня в этом уверяла.

– Искренне уверяла?

– Чужая душа – потемки. Но я думаю, искренне. Знай вы мою сестру так же хорошо, как я, вы бы тоже ей поверили.

– А все-таки вчера, когда я спросил ее об Ольге, она ответила: «Нельзя об этом спрашивать». У Ольги есть отец, как не быть. А больше ничего утверждать нельзя.

Стина смущенно улыбнулась. Потом сказала:

– Да, очень на нее похоже – разговор в таком тоне. Но это не из-за плохого воспитания а с досады. Она знает, что все еще хороша собой, ей постоянно хочется нравиться мужчинам и приводить их в восхищение, для того только, чтобы потом высмеивать. Тщеславная она, что ни говори, и сама от этого страдает. Я ее лучше знаю, потому что знаю ее жизнь. Ей и двадцати не было, когда она родила Ольгу. И осталась одна с ребенком. Обычная история соблазненной девушки, от которой я вас избавлю. А когда ее претензии удовлетворили кругленькой суммой, она стала «завидной невестой» и вскоре после этого вышла замуж. И как в большинстве таких случаев, за хорошего честного парня. Должна сказать, он ей подходил. Она была превосходной женой, могу сказать, безупречной, а когда ее муж захворал, она ухаживала за ним до самой смерти, ничего для него не жалела. И конечно, к тому времени, когда его похоронили, она уже истратила последний грош, и ваш дядюшка, который жил в том же доме, принял в ней участие. А потом все получилось, ну вы знаете, как. Так оно и продолжается вот уже третий год, и ее это устраивает, но, несмотря на это, она бранится и жалуется, впрочем, больше по привычке. Она воспринимает свою теперешнюю жизнь как службу, в которой есть хорошее, есть и дурное, но хорошего больше, потому что ей не нужно заботиться о хлебе насущном. Вот я и прошу вас, когда увидите ее снова, вспомните мои слова и судите о ней по ним. Вы обнаружите, что я не сказала ничего лишнего.