Эстер Уотерс - Джордж Мур

XX

Если кто-нибудь в поисках прислуги и обращался в работный дом, то самое большое жалованье, на которое в этих случаях можно было рассчитывать, никак не превышало четырнадцати фунтов в год, а за такую сумму никто не соглашался взять ребенка на попечение. Благожелательная к Эстер экономка делала все, что могла, но четырнадцать фунтов — это был предел. «Больше мы платить не в состоянии». Но вот наконец от одного лавочника из Челси поступило предложение с жалованьем в шестнадцать фунтов в год, и экономка познакомила Эстер с миссис Льюис, одинокой вдовой, которая за пять шиллингов в неделю соглашалась присматривать за ребенком… Это давало Эстер возможность тратить три фунта в год на одежду — три фунта в год на себя!

Какая удача!

Лавка была расположена очень удобно — на пересечении двух улиц. Фасад дома — двенадцать футов в длину — выходил на Кингс-роуд, а боковая стена, примерно вдвое короче, — в переулок, и во всех витринах были выставлены обои и цветное стекло. Жилые комнаты помещались над лавкой, вход в которую был с угла Кингс-роуд. Семейство Бингли принадлежало к секте диссидентов. Это были весьма практичные люди, умевшие выжать все до последнего фартинга равно как из покупателей, так и из своих служащих. Миссис Бингли — высокая, тощая, с седыми буклями, временами спускалась в кухню, чтобы проследить за приготовлением блюд, и голос ее всегда звучал резко и сварливо. По воскресеньям она надевала черное шелковое платье, заколотое у ворота камеей, а на шею — длинную золотую цепочку. В этих случаях она начинала держать себя крайне надменно, и, если ее супруг, обращаясь к ней, позволял себе называть ее «мать», она раздраженно осаживала его: «Какая я вам мать!» При этом она то и дело поправляла ему либо галстук, либо воротничок. Всю неделю он ходил в обыкновенном пиджаке, но по воскресеньям натягивал на себя дурно сшитый сюртук. У него была непомерно длинная верхняя губа — бритая, как и подбородок, но последний окаймлялся снизу неопределенного цвета бородкой — не то каштановой, не то рыжей, с пробивающейся сединой. Разговаривая, он очень широко разевал рот; ни зияющие дыры на месте отсутствующих зубов, ни два-три оставшихся во рту желтых клыка нисколько, по-видимому, его не смущали.

Джон — старший из их сыновей — был молчаливый юноша, одержимый, казалось, одной-единственной страстью — он любил подслушивать. Джон вечно околачивался у дверей в надежде разузнать, о чем говорит его сестрицы, и стоило Эстер перемолвиться словечком на кухне с девушкой, помогавшей ей в работе, как Джон тут же сползал украдкой до половины лестницы. У Эстер не раз мелькала мысль о том, что, должно быть, барышне, за которой он ухаживал, уж очень не везло с поклонниками, если она соглашалась проводить время в его обществе. «Ну, пошли, Эми», — так обычно звучало его приглашение, и, не дожидаясь ее, он шел впереди, она — за ним, — и даже в конце продолжительной прогулки он никогда не брал ее под руку, и они возвращались домой, шагая рядом, как подростки.

Хьюберт, младший брат Джона, был юноша совсем иной складки. Ему посчастливилось не унаследовать ни отцовского характера, ни отцовской длинной верхней губы. Хьюберт был единственным светлым пятном в этой довольно мрачной семейке, и Эстер с удовольствием слушала, как он кричал матери на прощанье:

— Все в порядке, маменька, у меня есть ключ от парадного, совершенно ни к чему меня дожидаться. Я запру дверь, не беспокойтесь.

— Ах, Хьюберт, возвращайся не позже одиннадцати. Неужели ты опять на какой-нибудь бал? Отец проведет электрический звонок на дверь, чтобы знать, когда ты возвращаешься домой.

Все четыре дочки являлись обладательницами длинной верхней губы и густого румянца. Особенно неказиста была старшая. Она вела отцовские счетные книги и пекла пироги. Вторая и третья лелеяли робкие надежды на замужество. Младшая была склонна к каким-то странным припадкам истерического характера.

Дом Бинглей был наглядным воплощением их идеалов и вкуса, и они настойчиво старались навязать их всем своим соседям. Лестницу устилала белая дорожка. Белые кафельные стены кухни блистали безупречной чистотой. Цветов на окнах не было, но все пружины всех жалюзи содержались в образцовом порядке. Гостиную загромождали солидные, прочные столы, шкафы, кресла с вязаными салфеточками на спинках, китайские безделушки и хрустальные вазы. Здесь же стояло пианино, и на этом инструменте каждый воскресный вечер одна из сестриц играла гимны, а все семейство распевало их хором под ее аккомпанемент.

Вот в этот дом и попала Эстер в качестве «прислуги за все» на жалованье в шестнадцать фунтов в год. И семнадцать часов в сутки, или двести тридцать часов, на протяжении каждых двух недель она мыла, скребла, стряпала, бегала по различным поручениям и ни минуты не принадлежала самой себе. Раз в две недели по воскресеньям ей разрешалось отлучаться на четыре, иногда на четыре с половиной часа; ее свободные часы в эти дни были установлены от трех до девяти, однако она должна была вернуться домой так, чтобы успеть вовремя приготовить ужин, и, если ровно в девять ужин не был на столе, получала выговор.

Денег у Эстер не было. Жалованье выплачивалось раз в три месяца, и получить его ей предстояло только через две недели, а так как этот день не совпадал с ее воскресным свободным днем, то и навестить своего ребенка она могла не раньше чем через три недели. Уже месяц она не видела сына и сгорала от желания прижать его к груди, прильнуть щекой к его нежной щечке, подержать его теплые, пухлые ножки в своих руках. Она думала о том, как быстро промелькнут четыре драгоценных часа свободы и снова начнется долгое двухнедельное рабство. Двадцать раз на дню она старалась примириться с судьбой и двадцать раз — именно в ту минуту, когда, казалось, все уже было передумано и решено — вся горечь поднималась со дна ее души и в ней нарастал бунт, с которым раз от разу становилось все труднее совладать.

Да, придется заложить платье — единственное еще приличное платье, которое у нее уцелело. А что скажет хозяйка? Все равно она должна повидать своего ребенка; платье она выкупит, как только получит жалованье. Потом ей придется еще купить себе пару ботинок, а ведь она уже задолжала порядочную сумму миссис Льюис. Пять шиллингов в неделю — это тринадцать фунтов в год, и, таким образом, у нее оставалось всего три фунта и на башмаки, и на одежду, и на поездки, и на все необходимое для ребенка. Нет, это не годится, так она не вытянет. И платье заложить страшно — ей уже никогда его не выкупить.

Чувство безнадежности охватило Эстер, по телу ее разлилась слабость, и она прислонилась к спинке кровати, которую застилала. В это мгновение какой-то блестящий предмет на полу под умывальником привлек к себе ее внимание. Там лежало полкроны. Она смотрела на монету, и в сердце ее закрадывался соблазн; с трудом оторвав от монеты глаза, она обвела взглядом комнату.

Эстер находилась в спальне Джона, фискала. Она была одна. Ради этой монеты она, кажется, согласилась бы отрезать себе палец. Полкроны сулили столько радости, такое блаженство, соблазн был так непреодолим, что Эстер на миг закрыла глаза. Монета, которую она держала в руке, зажав между большим и указательным пальцами, могла в мгновение ока разрешить все ее трудности. Взять или не взять? Она решительно отбросила от себя коварную мысль, но мысль эта тотчас завладела ею снова. Если она не возьмет эту монету, ей не придется поехать в Пэкхем в воскресенье. А как только ей заплатят жалованье, она положит такую же монетку на место. Никто ведь не знает, что она туда закатилась — между ковром и стеной, — никто бы ее все равно там не обнаружил. Верно, она лежит там уже невесть сколько месяцев, и никто и не заметил пропажи. К тому же ей совсем не обязательно брать монету сейчас. Она положит монету обратно, никто ее там не тронет, а в воскресенье после обеда она ее возьмет, и если она тут же ее разменяет… На монете не было никакой отметины. Эстер внимательно обследовала ее со всех сторон. Нет, никакой отметины не было… И тут соблазн развеялся, и Эстер с изумлением спросила себя, как это могло случиться, что ей, порядочной девушке, ни разу в жизни не помыслившей о каком-либо бесчестном поступке, могла прийти в голову мысль о краже? Чувство жгучего стыда обожгло ее как огнем.

Прочь от соблазна! И Эстер так стремительно выбежала из комнаты, что Джон, шпионивший за ней, не успел ни скользнуть вниз по лестнице, ни укрыться в комнате брата. Они столкнулись лицом к лицу.

— Ох, извините, сэр! Я нашла эти полкроны на полу в вашей комнате.

— Что же тут такого необыкновенного? Чего это вы разволновались? Вы же хотели вернуть мне эту монету, так я полагаю?..

— Понятное дело, я хотела ее вернуть! А то как же… — Эстер внезапно умолкла. Ее красивые серые глаза вспыхнули презрением и гневом, и уголки пунцового рта опустились вниз, как у собаки. Она вдруг поняла, что этот бледный, одутловатый молодой человек нарочно положил монету в такое место, куда она могла якобы случайно закатиться и где Эстер рано или поздно должна была бы ее обнаружить. Не сегодня ли утром он жаловался, что она недостаточно тщательно убирает его комнату! Это был хорошо продуманный план. Он все время следил за ней и теперь, конечно, думает, что только проявленное им любопытство помешало ей попасться на крючок. Не прибавив больше ни слова, Эстер уронила монету к его ногам и возвратилась к прерванной работе. С этой минуты она упорно отказывалась разговаривать с мистером Джоном; она исполняла все его приказания, но ни разу не обмолвилась при этом ни словом, не произнесла даже ни «да», ни «нет».