По дуге большого круга - Станислав Гагарин

Это вступил в дело местный партизанский отряд. Все шло пока хорошо, но вдруг на выходе из города дорогу нашей машине преградил немецкий бронетранспортер. Мы выскочили под пулеметным огнем и стали пробиваться к лесу. Лисицын держался рядом со мной. Товарищи позади прикрывали нас. Вдвоем с вызволенным разведчиком мы достигли кромки леса, позади все еще слышалась перестрелка. И тут человек, ради которого мы рисковали, напоролся на мину. Вот и стечение обстоятельств… Я был неподалеку, и взрывом меня контузило.

Не помню, как очутился в партизанском отряде. Ребята говорили, что я повстречался им километров за десять от города, бредущий среди зарослей в изорванном немецком мундире, босой и матерящийся на весь лес на чистом русском языке. Меня опознали парни, бывшие в деле на площади, они стояли среди жителей и видели, как я стрелял в офицера. Потом партизаны связались с Большой землей и отправили меня в Москву…

— А женщина? — спросил я.

Загладин не ответил. Минуту-другую смотрел он прямо перед собой невидящими глазами и вздрогнул, когда я повторил вопрос.

— Женщина, — сказал он. — Это была моя жена, Волков. Не успела эвакуироваться с дочерью на восток, и я не знал о них ничего с лета сорок первого года.

— Но почему же она?.. — начал я.

— Не знаю. Потом побывал в том городе снова, расспрашивал… Сказали, что после нашего налета жена попала в лапы «зихерхайтсдинст» — службы безопасности. Ее долго допрашивали, пытали и расстреляли за городом с группой других заключенных. Сейчас там братская могила.

— А что было с вами?

— Обо всем случившемся я доложил начальству. В рапорте написал: объективно считаю себя виновником срыва операции… Если б не опознала меня жена… Главное, не доставил Лисицына. Начальство возлагало на него серьезные надежды. А товарищи мои погибли. Троих застрелили, четвертый оставил последнюю пулю себе. А я живу, Волков, живу до сих пор…

— Но, Игнатий Кузьмич, вы же не могли знать, что ваша жена…

— Не мог. Но так или иначе я виноват в гибели товарищей. Понимаешь, Волков, погибли-то они из-за меня…

Он замолчал, потом поднялся:

— Хотели снять тебя со старших дневальных, но я убедил оставить… Будет как прежде. А за фокус свой десяток деньков отсиди, прочувствуй, Волков, тебе не вредно, заодно и отдохнешь от общего барака в одиночке. Еды хватает?

— Вполне. Спасибо, Игнатий Кузьмич.

— Ладно уж. Вот курево возьми, я скажу, чтоб разрешили подымить…

Он вынул из кармана пачку «Беломора», добавил к ней спички и протянул мне.

— Выйдешь — потолкуем еще. Ну будь здоров.

Когда он ушел, объявили прогулку, и на маленьком пятачке перед «шизо», где разминались штрафники, я с удовольствием затянулся загладинской беломориной.

Таков был наш мир. А в другом, существовавшем с нашим параллельно, остались Галка и Решевский, и я стал о них думать как об обитателях четвертого измерения. Это позволило мне жить дальше. И был там еще Мирончук, вместе с другими он продолжал бороться за меня, и через восемь месяцев после описанных событий я получил от него письмо:

«Спешу сообщить, — писал Юрий Федорович, — что дело наше, кажется, продвинулось и близко к завершению. Как я тебе уже писал, во время поездки на Острова побывал в нашем посольстве, рассказал историю и попросил изыскать возможности добыть свидетельские показания в твою пользу, вообще разобраться с этим делом. Конечно, сообщил имена и координаты твоих друзей в Бриссене — доктора Флэннегена, Джойс и ее жениха Питера Абрахамсена — с тем, чтобы можно было опереться на них в случае чего. Разумеется, я сам бы незамедлительно отправился в Бриссен и вытряс бы из этого Коллинза душу, но ты понимаешь, что это невозможно. Как бы там ни было, нам обещали помочь. Сегодня мне стало известно, что они таки раздобыли доказательства тому, что в ту ночь жители Острова слышали сильный взрыв… Теперь мы готовим ходатайство прокурору с просьбой о пересмотре дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Конечно, на это уйдет какое-то время, но оставайся молодцом, Игорь Волков, держись…»

На это ушло без малого четыре месяца. И вот, получив необходимые документы, а главное, справку об освобождении с фотографией — она временно заменяла мне паспорт, крепко пожал Загладину руку и медленно пошел с вахты, с трудом подавляя желание броситься вперед стремглав.

На углу повернулся. В дверях стоял майор Загладин. Он поднял и опустил руку, прощай, мол, Игорь Волков… «До свидания» в подобных случаях не говорят.

И я уходил все дальше, непроизвольно ускоряя шаги, дальше и дальше отодвигалась от меня колония, а я думал о Загладине, о его словах про волю и, не осознав еще до конца, что вот она, воля, вокруг меня, бери ее руками, щупай, пробуй на вкус, запах, нарезай, как пирог, кусками, и, не осознав всего этого до конца, вдруг неожиданно для себя громко рассмеялся и на ходу коснулся шершавой поверхности самого обычного жилого дома.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Волков вспомнил, что обещал поговорить с дядей Петей, швейцаром, поднялся из-за стола, оставив Решевского и Галку, и пошел к выходу.

Дядя Петя был, как водится, на посту, шел двенадцатый час, с улицы никто больше в ресторан не рвался.

— Как живешь, дядя Петя? — спросил капитан.

— Спасибо, Волков, вот скриплю помалу, — сказал Швейцар, принимая из рук капитана сигарету. — Вернулся, значит…

Они замолчали, курили, затягиваясь дымом, и думали друг о друге.

— Стал я совсем уже старым, — пожаловался дядя Петя. — Прихожу с дежурства и всю ночь маюсь ногами, ломят, проклятые, устаю на работе.

— Сколько же тебе лет, дядя Петя?

— Да семьдесят пятый пошел. Сам я еще ничего, только вот ноги подводят…

— Давно пора на пенсию.

— Сам понимаю про это дело… Только вот боюсь, что покой он еще хуже будет: собьешься с размеренности и опять же затоскуешь без людей. Один ведь я, Волков, все родные в войну погибли.

— Я тоже один, дядя Петя, — сказал капитан.

— Ты молодой, тебе еще жить и жить, род свой на земле продолжать. Про это ты всегда думай. Море морем, а про земной свой долг забывать не моги… Понимаешь меня, Волков?

— И оставь нам долги наши, — сказал капитан. — Спасибо тебе, дядя Петя.

Они докурили, и Волков вернулся в зал.

Гремел вальс.

Танцевали все. Надсаживался оркестр, проносились мимо разгоряченные пары, синий дым под ослепительным светом люстр медленно ворочался над головами и нехотя уползал в ночь через раскрытые настежь окна.

Прижатый к столам капитан с трудом уклонялся от танцующих, им было тесно, и пары двигались по залу, захваченные ритмом и музыкой, капитан едва продвигался к столу, а в спину ему ударяли слова стоявшей на эстраде певицы в коротком платье колоколом.

— «Возвращайся! Там-парарам-там-там! Возвращайся!» — пела она, и призыв ее повторял оркестр. Снова призывала певица вернуться, и ей вторил зал, не останавливая вращения по часовой стрелке. Капитан только сейчас заметил это и вспомнил, что почему-то всегда танцуют именно так — по часовой стрелке.

«А вот и они, — подумал Волков. — Сидят напротив и молчат. О чем они думают, Галка и Стас?»

— А вы что же? — спросил капитан. — Последний вальс?..

— Тебя ждали, — сказала Галка.

Капитан пожал плечами.

— Сейчас кофе с лимоном выпить не грех, — сказал он.

— Уже заказали, — сказал Стас. — Сейчас принесут.

Капитан начал тихо злиться: все у них продумано наперед.

Зал тем временем кружился под крики «Возвращайся!», и Волкову захотелось заорать во все горло: «Ну вот я вернулся! И что?»

И тут вальс кончился. Оркестранты поднялись с мест, но у помоста, на котором они все стояли, возник неожиданно Васька Мокичев. Он сказал что-то руководителю, и оркестранты снова взялись за инструменты, а Мокичев направился в сторону столика, за которым были капитан, Решевский и Галка, сел с Волковым рядом, толкнув его под столом коленом.

— Слушай, старик, для тебя играть будут, — шепнул он наклонясь.

В зале погас свет.

Все ждали. На помосте выросла фигура саксофониста.

— По просьбе наших гостей, моряков, вернувшихся после перегона судов на Дальний Восток, исполняется народная песня о Колыме! — объявил по микрофону музыкант.

«Черти, — подумал капитан, — полосатые… В фольклор уже занесли».

Ты помнишь тот Ванинский портИ борт парохода угрюмый…Как шли мы по трапу на бортВ холодные мрачные трюмы.

Под эту мелодию танцевать никто не решался. Зал притих и молча слушал неведомо кем придуманную песню.

На сто километров тайга,Где водятся дикие звери…Машины не ходят сюда,Идут, спотыкаясь, олени.

Волкову захотелось вдруг, чтоб никого не было рядом, он обозлился на Мокичева, тоже, уважил… Не то чтобы песня расстроила его, но, как говорят, не в жилу попал Васька…