Возвращение к Высоцкому - Валерий Перевозчиков

Я стараюсь документально, точно вспомнить тогдашнюю жизнь. Погрузиться в ту жизнь. Сама я не смогла бы написать — просто один умеет делать одно, другой — другое. И если бы вы не стали ходить ко мне с этим магнитофоном, сама я никогда бы не решилась. Я претендую только на документальную мемуаристику, а Марина написала художественное произведение. Это роман. И чего ж тут сравнивать!..

Володя однажды сказал мне, что я никогда не относилась к нему как к мужу, а относилась как к старшему сыну. Это, конечно, не совсем правда, но что-то в этом есть. Сейчас — с поправкой на мои пятьдесят лет — я старше Володи и отношусь к нему как к младшему. Мои дети — уже взрослые мужчины. Скоро они станут Володиными ровесниками. И я их не разделяю, — я люблю их одним сортом любви. В этом моя ошибка, но в этом и правда.

У меня на самом деле нет враждебности к Марине… Есть горечь, что у нее враждебные отношения с моими детьми. Но это пройдет.

24 мая 1990

Людмила Владимировна, где и как были записаны первые пленки Высоцкого?

Первые пленки, конечно, кочаряновские. Лева Кочарян начал записывать Володю в 1961 году. Тогда своих песен было еще немного. Но был, например, «Король» Окуджавы, «На Тихорецкую» — в очень хорошем исполнении, но ни одна из этих пленок не сохранилась.

Говорят, на первых записях и на первых концертах вы иногда подсказывали Высоцкому слова…

На многих концертах или он считывал с губ, или я по бумажке читала ему что-нибудь новенькое, а если вы имеете в виду запись в Лефортово, то да. Мы продумали, что мы хотим записать. Это были первые циклы про шалав, про добрых жуликов.

Меня поразило, что Высоцкий считывал с ваших губ…

Да мало ли чем я могу поразить! Только это не имеет никакого значения, то факты моей биографии. Да, семь лет я была женой Володи. Это самое большое событие моей жизни, но не надо писать мою биографию. Никто, занимаясь Володей, не должен писать собственную биографию. Если Володя нигде сам не упомянул об этом факте, пусть так и будет. Вот теперь говорят: «канонический текст»! Какие могут быть каноны?! Я понимаю, что человеку нравится именно это, но какие могут быть каноны?!

Часто возникают недоразумения: «песня была написана для такого-то фильма»… К примеру, что песня «Спасите наши души» была написана для фильма «Прокурор дает показания». С завидным упорством люди утверждали это лишь потому, что Володя вел переговоры с режиссером, что он какую-то песню в этот фильм даст. Ну и что? Песня была написана до фильма, родилась сама по себе. На заказ Володя тоже писал, писал легко, иногда совершенно гениально, а очень многие песни… Подходит режиссер и говорит: «Напиши какую-нибудь песню». А Володе хочется дать жизнь песням, которые уже есть, хорошим песням. Иногда просто не было времени писать. Для фильма «Я родом из детства» специально ничего не было написано, просто массив самых удачных песен того времени вошел в картину. Шпаликову они нравились, и Туров за них ухватился…

Вы обсуждали с ним слова, строчки, варианты?

Никогда. Я позволяла себе критические замечания только в самых крайних случаях, — просто мне очень редко что-нибудь не нравилось. Мне с самого начала все это страшно нравилось. Были, конечно, какие-то минуты… Мое личное мнение: Володя с самого начала значительно крупнее, чем Окуджава или Галич. У Володи много раз были выходы за пределы, совершенно за пределы! — настолько, что после этого ничего не скажешь, кроме: «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь».

Эти выходы вне человеческого понимания, выше собственных возможностей; и их было много, и происходили они совершенно неожиданно. Идут у него «шалавы», например, и вдруг — «Штрафные батальоны»! Тогда он сам этого не только оценить, но и понять не мог. А это был тот самый «запредел». У интеллигентных, умных взрослых людей, таких, как Галич и Окуджава, — у них такого не было. У них очень высокий уровень, но они к нему подходят шаг за шагом, без таких чудовищных скачков, без запредела.

Высоцкий часто называл Окуджаву своим учителем, даже духовным отцом…

В чем-то, может быть, и ученик… Образ человека, который вышел с гитарой и непоставленным, непевческим голосом излагает какие-то очень хорошие поэтические тексты, — в этом, может быть, да, ученик. Но все-таки Окуджава гораздо ближе к эстрадной песне, к профессиональной эстрадной песне, а не к тому открытию, которое делает Володя. К этому открытию все-таки ближе Александр Вертинский. И Миша Анчаров — без композиторов-профессионалов, которые выделывают из его песен эстрадные номера. Пока Анчаров поет сам — он там, с Володей.

И Вертинский. Ведь почему невозможно спеть Вертинского? Потому что его песня, записанная в виде одноголосовой мелодии, не дает никакого представления о том богатстве интонаций, музыкальных и разговорно-речевых, которыми эта песня обладала. А это и создавало образ… Чудо возникало в двигающихся пальцах рук Вертинского, благодаря тому, что он использовал не только и не просто обыкновенный ряд звуков.

Этот «запредел», эта энергетика — не только в творчестве, но и в человеке. Вы это ощущали?

Да, конечно. В 61-м году, когда я видела Володю в первый раз… Когда я осознанно видела Володю в первый раз. Своих песен у него было: «Татуировка» и «Красное-зеленое»… Эти песни, может быть, и хороши, но ему хотелось тогда показать что-то существенное, и он спел народную блатную песню, которую поет Жаров в фильме «Путевка в жизнь» — «Эх, вышла я, да ножкой топнула…»

Я впервые в жизни увидела, что такое «запредел»! Тот самый темперамент, который потом люди кожей чувствовали на каждом «Гамлете», на каждом «Пугачеве», в лучших концертах. Но я уже тогда знала с первой минуты, что Володя способен на непредсказуемое, немыслимое.

Расскажите, как работал Высоцкий над песнями — карандаш, бумага, звук, гитара?

По-разному, зависело от обстоятельств, от состояния. Допустим, когда Володя писал при тысячесвечной лампочке с Валерой Золотухиным — это одна ситуация. В Черемушках — совершенно другая. По тем временам у нас была просто идеальная ситуация: двухкомнатная квартира, в одной комнате Нина Максимовна и Никита, в другой — мы вдвоем и Аркаша. И зачастую Володя, сочиняя песню, только левой рукой шелестел по струнам. Лады он брал, и это движение шелестящего по струне пальца — вот единственный аккомпанемент. Все остальное он себе представлял. Играть, даже тихо, он не мог. А когда была возможность — дети оставались в детском саду, — тогда он играл на гитаре, но тоже очень тихо.