Том 5. Стихотворения, проза - Константин Бальмонт

– Мой милый, милый, – сказала мать, крепко прижимая его к себе и целуя. – Мы завтра опять туда поедем. Завтра воскресенье.

Мальчик молча сидел на коленях у матери, и что-то светлое и темное вместе, вне слов, означалось в его глазах. Он думал про себя свое.

– Мама, – сказал он наконец, точно решившись.

– Что, милый?

– Почему странник в лаптях, а я в сапожках, а деревенские мальчишки босые?

– Глупенький ты мой. Какие ты вопросы задаешь. Да потому, что всегда так было.

– Всегда? – недоверчиво спросил мальчик.

– Всегда, милый, и всегда так будет. Да ведь им совсем не плохо, деревенским мальчишкам бегать босыми, им даже очень это весело. Ты ведь тоже любишь босыми ножками бегать по полу, когда спать ложишься и шалишь и дразнишь няню. И в лаптях тоже хорошо, и страннику, и мужикам. В них еще мягче, чем в сапогах.

– Ты правду говоришь? – спросил мальчик медленно и разочарованно.

– Правду, правду, миленький мой, – проговорила Ирина Сергеевна, покрывая его поцелуями. – Пойдем-ка в сад, погуляем. Посмотрим, не расцвели ли настурции.

– Какие странные мысли приходят ему в голову, – говорила про себя Ирина Сергеевна, идя по садовой дорожке. Игорь шел с ней рядом, молчал, но просветлел.

– И ведь он мне не поверил, когда я начала отговариваться, что всегда так было. Дети знают безошибочно, когда мы, взрослые, от них отговариваемся. И не умеем мы с ними говорить.

Она вспомнила, как и ее в детстве часто сердили нарочные слова взрослых, и как она внутренно смеялась, и зло смеялась над взрослыми, воображающими, что они так непроницаемо умны, а дети ничего не видят и не понимают взрослой неуклюжести. Да, конечно, птицы понимают своих птенцов, и умеют с ними обращаться, и животные тоже. Как собака или кошка умеет играть и дружить по-настоящему со своими детенышами, щенята и котята часто счастливее детей. А люди, должно быть, так умнеют в одну сторону, когда становятся взрослыми, что голова у них очень нескладно все существо перевешивает, и все у них криво-косо выходит.

Впрочем ведь не все не умеют говорить с детьми как нужно. Вот у Ненилы всегда выходит все складно. Я не умею так. И Игорь ней больше льнет, чем ко мне. Я иногда ревновала, а потом бросила. Вижу, что она и вправду какой-то дар имеет особый говорить с детьми. Скажет какую-нибудь складную прибаутку, сказку расскажет кстати, наговорит, наговорит, у мальчика совсем другие глаза делаются.

– И ласковая она. Я иногда бываю такой равнодушной, такой холодной. Точно мне ни до кого нет дела никакого, а она всегда ласковая и всегда терпеливая.

Ирина Сергеевна обошла с Игорем весь сад и тихонько пошла домой.

«Куда это опять Ванечка запропастился? – подумала она с легкой досадой. – Теперь опять начнется охота да охота.

Так его и не увидишь целыми неделями. Странная и я, – продолжала она свои размышления. – Что же ему, пришитым, что ли, ко мне сидеть? И с детьми ведь он не может быть столько, как я. Ничего, что его нет. Он вернется. И чем дольше отсутствует тем нежнее, когда возвращается, больше любит меня, а не меньше.» – Она вздохнула и опять с тревогой посмотрела на Игоря. Мальчик сосредоточенно молчал, а она не знала, чтоб ему сказать или о чем его спросить.

– Да, я знаю, почему взрослым трудно говорить с детьми так, чтобы дети были действительно довольны, и им не казалось бы, что с ними играют, но в нарочную игру. Ребенок – птица, а душа взрослых вся обнаженная, и ребенку скучно.

А душа няни – дремучий лес, и птице хорошо в дремучем лесу, все найдет она там, что ей нужно и что ее манит. А наше – недоступно ребенку, доступное же обнажено, как выжатое поле и выкошенный луг. Ни колоса, ни цветка для ребенка не найдешь в души взрослого.

С долгим скрипом потянулся по проезжей дороге за садом обоз. Лошади везли тяжелый груз, около каждых двух-трех возов шел сбоку молчаливый мужик, помахивал кнутовищем, на минуту какой-нибудь мужик подходил к другому, перекидывались несколькими словами и снова разъединялись, говорить им было не о чем.

Обоз протянулся длинной серой змеей и в странном молчании, нарушавшемся только томительным скрипом, потянулся к селу, а через село потянется в город, и там серая змея потеряется, звенья ее рассыплются.

Ирина Сергеевна пройдя весь сад, стала выходить с Игорем через другую калитку возле входа в липовую аллею. Тут только она вспомнила, что хотела посмотреть, не расцвели ли настурции. Она вернулась на минутку и в уютном уголке увидела желто-красные цветы.

Настурции зацвели. Потому что лето отцвело.

– Няня, – говорил в этот вечер, засыпая, Игорь. – Отчего я хожу в сапожках, а странник был в лаптях, а мальчишки деревенские босиком бегают? Почему?

– Ах ты родимый мой, – проговорила Ненила, совсем растроганная и знавшая уже во всех подробностях историю с лапотками. – Отчего да почему, только это одно слово ты и знаешь. Мало ли почему.

– Нет, почему? Скажи.

– Да, милый ты мой, ведь ты барчонок, папа и мама твои ведь не бедные, у них всего довольно, вот и купили тебе сапожки хорошие, и ходишь ты в сапожках. А странник бедный, ничего у него нет, хорошо еще, что лапти есть, а то бы и босой ходил по всем своим путям-дорогам, а дороги-то разные, камни на них бывают и осколки там всякие, и на колючку напороться можно. Так он лаптям-то своим больше рад, чем ты своим сапожкам. Идет, мягко в них, и ноге уютно, и сердечушку его хорошо. Идет он и думу свою думает и Бога хвалит. А мальчишки деревенские босые бегают, так как же им, глупенький, по-другому бегать? Им босым-то вольней. Да и что на них не сгорит? Наденька на них сапожки, они их в одну неделю так протопчут, одни голенища останутся. На них и лапотки жаль надеть. Тоже и лапотки – добро, нужно их сплесть. Ни за что пропадут. Все на них горит, такие они непоседы.

– Няня, а мама сказала, это всегда так было. Всегда у Бога одни бедные, а другие богатые? И в раю тоже так?

– Милый ты мой, родной мальчик, – проговорила Ненила умиленно, – всегда были бедные и богатые, и бедных много-много больше на свете. Все же, хоть и говорят так – «бедный», не все они по-настоящему бедные. У кого горе – тот бедный. А у кого горя не бывает? Нужно всех жалеть, так нам Бог велел. Всех жалеть и обо всех помолиться. А это, что бедные и что богатые, пустые слова, – со вздохом продолжала она уже более для себя, чем для засыпавшего мальчика. – Бедным-то, конечно, куда труднее, чем богатым, да ведь люди все разные. Как птицы в лесу, и как звери лесные, и как цветочки на лугу. Одна птица клюет-клюет и никогда сыта не бывает, и глаза у нее жадные и несчастные. А другая птичка клюнет, чивикнет и улетит. И весело ей, летает и поет. Зверь зверю – рознь, и человек человеку – рознь. Под одно их не подогнать. А жалеть всех нужно. Все – Божье творение. Сохрани нас Господь Всевышний. Спи, родной.

Но мальчик уже крепко спал. Ему снился красивый сон. Он шел по большой дороге, залитой солнцем, по дороге, где только что прошел обоз и растаял. Он шел, а на нем были новые белые лапотки, длинный кучерской кафтанчик, подпоясанный серебряным пояском, и шапочка с павлиньими перьями. Около него, держа его за руку, шел странник, наклонялся и что-то говорил ему, а глаза у него были ласковые и печальные. А шли они к большой белой церкви, и было еще издали видно, что там идет служба, двери церковные были раскрыты. И мальчик удивился во сне, увидев, что из церкви, где звучало пение и сверкали иконы с золотыми рамами и с золотой оправой и горели зажженные свечи, вылетали черные и белые птицы, он не знал, какие они. Птицы вылетали и опять влетали в церковь, и мальчику почему-то было очень от этого тревожно и хотелось что-то сказать страннику, но он не знал что, и хотелось закричать, но он не мог. А странник все шел с ним ближе к церкви и наклонялся к нему. И ему было хорошо, оттого что странник наклонялся к нему. И ласково смотря, хотя печально, странник говорил ему что-то, но он не мог понять его слова. И мальчику было тревожно, оттого что он не мог понять слова странника, но ему было хорошо, потому что на нем была шапочка с павлиньими перьями и белые лапотки на ногах.

Сентябрь, золотой сентябрь, сколько раз ты был в мире с тех пор, как расцвели цветы и деревья, страсти и желания? Сколько раз ты будешь еще бросать в листья, которые были смарагдами, золото и кровь?

Ты являешь в прозрачном воздухе такие тонкие паутинки, что, не улетая на небо, они и не падают на землю. Их зовут нитями девы, их зовут пряжей Богородицы, они такие невещественно-легкие, что только из них можно спрясти радужные одежды для помыслов Той, в чье сердце вошло семь мечей. Развилистая цепкая лоза давно расцвела в песчаной почве, душистые крупные ягоды превратились в красное и белое вино, вино алое и золотое. Горело топазом золотое вино в граненом хрустале. Выпит полный бокал золотого вина, солнечно-веселящего. И рука уронила хрусталь, он разбился с тонким звоном, с тем звуком, который был весел только для самого себя, как призрачный звон разбивающихся хрусталинок в остром свисте синей птички, синички, в малом вспеве птичьего голоса на ранней обедне осени.