Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как конспиратор, Савинков недоверчив. Он привык решать все в одиночку, и ему не нужно товарищей, не нужно даже помощников, только исполнители, как кучка молоденьких офицеров около него, или – он сам признает это личной слабостью – поклонники, влюбленные в его «красивость». Остальные – враги или, в лучшем случае, толпа. А уж тем более Савинков не мог быть чьим-то помощником. Даже Керенского он хотел видеть лишь орудием своих планов, и он его возненавидел, как только с негодованием убедился, что Керенский не заговорщик, а пытается честно быть конституционным министром.
Не столь яркой, не менее значительной была фигура генерала Корнилова. Смелый в бою, честный в долге и правдивый в жизни – и еще десяток подобных эпитетов: так говорили и так воспринимали его все. Эти качества, соединенные с серьезностью и даже некоторой торжественностью его духовного склада, придавали ему обаяние и непререкаемый личный авторитет, привлекали всеобщее внимание и доверие.
Судьба не дала ему возможности проявить свои стратегические таланты; отступление из Галиции выявило его личное, бесспорное мужество, как и бегство из плена; лавры взятия Галича оспаривал у него, и, по-видимому, не без оснований, генерал Черемисов.
Несомненно, слабой стороной Корнилова была его неспособность, неумение организовать административную сторону дела, подобрать себе сотрудников. Его ближайшие сотрудники в Петрограде постоянно жаловались на его неспособность работать и руководить делом, на тяжелый характер и даже мелочность; а между тем выбор помощников зависел от него самого. Его назначения в армии были крайне странными – я уже упоминал о назначении Парского и об инциденте Клембовский – Лечицкий.
Его политические стремления? В Исполнительном комитете он говорил, что против царского режима. Я не думаю, чтобы Корнилов унизился до притворства. Несомненно, он сочувствовал реформаторским стремлениям. Но также несомненно, что он не был демократом, в смысле предоставить власть народу: как всякий старый военный, он всегда был подозрительно настороже по отношению к солдату и «народу» вообще: народ славный, что и говорить, но надо за ним присматривать, не то он избалуется, распустится. Против царского строя он был именно потому, что власть начинала терять свой серьезный, деловитый характер… Хозяин был из рук вон плох, и нужен был новый хозяин, более толковый и практичный.
Революция только доказала правильность его подозрительности к народу и солдату, и он жадно ловил признаки народной распущенности, чтобы убедить себя и других в необходимости решительных мер. Он пытается побудить к этому правительство и подает записку, где наряду с бесспорными мерами имеются и такие, как милитаризация железных дорог… И тон записки таков, что Керенский вынужден хранить ее в строжайшей тайне. Достаточно, чтобы о ней прослышали, и Корнилов ни минуты не остался бы на своем посту.
3. Конфликт
Ход событий был таков. После падения Риги Савинков отправился в Ставку с требованием, чтобы к Петрограду были придвинуты надежные войска. Савинкову, как ему казалось, удалось добиться полного единодушия со Ставкой.
Но 26 августа, уже после возвращения Савинкова в Петроград, из Ставки приехал Владимир Львов, бывший обер-прокурор Синода, и от имени Корнилова предъявил Керенскому требование о том, чтобы в Петрограде было объявлено военное положение, правительство передало всю полноту власти, военной и гражданской, Верховному главнокомандующему и чтобы Керенский и Савинков немедленно выехали сами в Ставку. Требования Львов изложил в письменной форме.
Керенский тотчас соединился с Корниловым по прямому проводу. Корнилов подтвердил, что Львов действовал по его полномочиям и что он, настаивая на немедленном решении вопроса, ожидает приезда в Ставку Керенского и Савинкова.
Немедленно после этого Львов был арестован. Правительство облекло Керенского чрезвычайными полномочиями. Корнилову была послана телеграмма о его смещении. 27 августа Керенский издал воззвание к населению о событиях, а Корнилов – прокламацию против правительства, утверждая, что оно действует в интересах германского штаба.
Трудно установить, что именно произошло между действующими лицами.
Несомненно, общим было стремление сказать какое-то новое слово, соответствующее тревоге и смятению страны, найти выход. Керенский говорил, то решил ввести в армии дисциплинарные взыскания. Вероятно, он готов был предложить и другие решительные меры, подготовив к ним партии и представительные органы демократии. Именно в этом было его отличие от Савинкова, который считал излишним и вредным тратить силы на убеждение всяких наивных и неопытных комитетчиков и считал, что правительство вправе воспользоваться тяжелым военным положением и взять на себя ответственность за оздоровление тыла и фронта, даже идя на разрыв со всеми советами и комитетами.
Корнилов был убежден, что Керенский – слабый человек, что правительство не способно что-либо сделать. Поэтому персональные изменения в правительстве казались ему первостепенным делом наряду с изменением самого принципа власти – полной независимости от партий и комитетов.
Были моменты, когда все действующие лица верили, что они действуют в одном направлении… Кроме того, главным посредником в переговорах был Савинков. Но он ценил лишь готовность к движению в определенную сторону и относился довольно равнодушно к «деталям». Теперь он был доволен своими переговорами в Петрограде и в Ставке, находя, что везде «столковался». Ему удалось добиться своего – двинуть к Петрограду войска, которые должны были обеспечить правительству полную независимость.
Это ему казалось важнее всего. Движение 3-го конного корпуса происходило, несомненно, по его инициативе. Керенский относился к этому как к обычной мере в порядке управления, не придавая никакого особого значения, между тем как для Савинкова это было началом своеобразного заговора против всесилия комитетов. Пусть будет сила, тогда правительство сумеет говорить иначе.
Но в Ставке действовал еще Филоненко. Это была неизмеримо меньшая фигура по сравнению с прочими действующими лицами. Но Филоненко ясно видел и твердо знал, чего хотел. Он, еще будучи комиссаром в армии, говорил,
