Книжный вор - Маркус Зузак

Тут она услышала шаги наверху.

— Свет! — зашептал Руди. Он совал слова в приоткрытое окно. — Свет погас!

— Scheisse.

— Они спускаются!

Повисла секунда нечеловеческой длины, вечность моментального решения. Глаза Лизель побежали по комнате — и тут она заметила «Свистуна»: он терпеливо лежал на бургомистерском столе.

— Быстрей, — поторопил Руди, но Лизель спокойно и уверенно прошла к столу, подхватила книгу и осторожно полезла в окно. Головой вперед, но все же сумела приземлиться на ноги, и снова болезненно — на этот раз больно было лодыжкам.

— Давай, — увещевал ее Руди. — Бежим, бежим. Schnell!

Свернув за угол и очутившись на дороге обратно к реке и Мюнхен-штрассе, Лизель остановилась и наклонилась отдышаться. Она стояла, переломившись пополам, воздух замерзал у нее во рту, сердце колоколом било в ушах.

То же самое и Руди.

Подняв голову, он увидел книгу у Лизель под мышкой. И попытался заговорить.

— Что, — с трудом выдавил он, — за книга?

Темнота уже поистине сгущалась. Лизель тяжело дышала, воздух в горле понемногу таял.

— Больше ничего не нашла.

Увы, у Руди было чутье. На ложь. Он искоса посмотрел на нее и объявил то, в чем уже не сомневался:

— Ты не за едой туда полезла, да? Ты взяла, что хотела…

Лизель распрямилась, и тут на нее накатила слабость от следующего открытия.

Ботинки.

Она посмотрела на ноги Руди, потом на его руки, потом на землю вокруг него.

— Что? — спросил он. — Что такое?

— Свинух, — набросилась на него Лизель. — Где мои ботинки? — Руди побелел, и тут у Лизель уже не осталось сомнений.

— Там, около дома, — предположил Руди, — или нет?

Он в отчаянии огляделся, моля, чтобы вопреки всему он все-таки ботинки принес. Он представил, как подбирает их с земли, ах, если бы и в самом деле, — но ботинок не было. Они лежали бесполезные, или много хуже — обличительные — у стены дома № 8 по Гранде-штрассе.

— Dummkopf! — выбранил он себя и шлепнул по уху. И, пристыженный, уставился на носки Лизель — зрелище не обещало ничего хорошего. — Идиот! — Но верное решение нашел быстро. — Жди тут, — серьезно сказал он и мигом скрылся за углом.

— Смотри не попадись, — крикнула ему вслед Лизель, но он не услышал.

Пока его не было, минуты давили.

Стемнело окончательно, и Лизель уже не сомневалась, что, когда вернется, «варчен» ей обеспечен.

— Ну давай же, — бормотала Лизель, но Руди не появлялся. Она представила, как вдали рвется вперед и раскатывается, приближаясь, полицейская сирена. Сгущаясь.

И по-прежнему — ничего.

Лишь когда Лизель вышла в грязных мокрых носках обратно на перекресток, она увидела Руди. Деловито рыся к ней, он высоко и бодро нес свое торжествующее лицо. Зубы скрипели в усмешке, а в руке у него болтались ботинки.

— Меня чуть не убили, — сказал он, — но все получилось. — Когда перешли реку, он подал Лизель ботинки, и та бросила их наземь.

Сев на дорогу, подняла глаза на своего лучшего друга.

— Danke, — сказала она. — Спасибо.

Руди поклонился.

— К вашим услугам. — И отважился на большее. — Наверное, бесполезно спрашивать, не положен ли мне за это поцелуй?

— За то, что ты принес мои ботинки, которые сам же забыл?

— Справедливо.

Он поднял руки и продолжал говорить на ходу, так что Лизель пришлось специально прилагать усилия, чтобы не слушать. Она уловила только последние слова:

— …все равно, может, и не захочу тебя целовать — если у тебя изо рта пахнет так же, как из ботинок.

— Меня от тебя тошнит, — сообщила она Руди, надеясь, что он не заметил незаконченной мимолетной улыбки, сорвавшейся с ее губ.

На Химмель-штрассе Руди выхватил у нее книгу. Под фонарем прочитал заглавие и спросил, о чем это.

Лизель мечтательно ответила:

— Про одного убийцу.

— И все?

— Ну и там все время полицейский его ловит.

Руди вернул ей книжку.

— Кстати, я думаю, нам обоим что-то подобное грозит, когда вернемся домой. Особенно тебе.

— Почему это?

— Ты же знаешь — твоя Мама…

— А что Мама? — Лизель воспользовалась вопиющим правом любого человека, у которого когда-нибудь была семья. Для него вполне нормально скулить, ныть и распекать других членов семьи, но никому другому он этого не позволит. Тут уж он лезет в бутылку и выказывает верность семье. — Разве с ней что-то не так?

Руди осекся:

— Ладно, свинюха, извини. Я ничего плохого не имел в виду.

Даже в ночи Лизель видела, как вырос Руди. У него удлинялось лицо. Копна светлых волос едва заметно потемнела — и, казалось, черты лица меняли форму. Только одно никогда не изменится. На него невозможно долго сердиться.

— У вас сегодня есть что-нибудь приличное пожрать? — спросил Руди.

— Вряд ли.

— И у нас. Жалко, что нельзя есть книги. Артур Берг раз сказал что-то такое. Помнишь?

До конца пути они вспоминали славные былые денечки, а Лизель часто поглядывала на «Свистуна» — его серую обложку и оттиснутое черным название.

Перед тем как разойтись по домам, Руди остановился на секунду и сказал:

— Пока, свинюха. — И рассмеялся. — Спокойной ночи, книжная воришка.

Так в первый раз Лизель нарекли ее титулом, и она не смогла скрыть, что он ей весьма по душе. Как нам обоим известно, она и раньше крала книги, но в конце октября 1941 года это было признано официально. В тот вечер Лизель Мемингер стала книжной воришкой по-настоящему.

ТРИ АКТА ГЛУПОСТИ В ИСПОЛНЕНИИ РУДИ ШТАЙНЕРА

* * * РУДИ ШТАЙНЕР, ЧИСТЫЙ ГЕНИЙ * * * 1. Украл самую большую картофелину у Мамера, местного бакалейщика. 2. Задирался с Францем Дойчером на Мюнхен-штрассе. 3. Совсем перестал ходить на Гитлерюгенд.

В первом случае Руди подвела жадность. Стоял типичный унылый день середины ноября 1941 года.

Сначала Руди довольно виртуозно — ни дать ни взять начинающий криминальный гений — просочился сквозь очередь домохозяек с продуктовыми карточками. Ему почти удалось остаться никем не замеченным.

Но каким бы незаметным он ни был, Руди догадался схватить самую большую картофелину на лотке — ту самую, на которую зарилась половина очереди. Они все увидели, как над лотком возникла тринадцатилетняя пятерня и схватила картофелину. Хор толстомясых валькирий изобличил вора, и Томас Мамер рванулся к своему грязному овощу.

— Meine Erdapfel, — воскликнул он. — Мои земляные яблоки!

Картофелина еще оставалась в руках у Руди (одной он ее удержать не мог), а домохозяйки столпились вокруг него на манер команды борцов. Нужно было срочно что-то говорить.

— Наша семья, — объяснил Руди. Струйка прозрачной жидкости весьма кстати вытекла у него из носа. Руди счел за лучшее не вытирать ее. — Мы все голодаем. Моей сестренке нужно новое пальто. Последнее у нее украли.

Бакалейщик Мамер был не дурак. Держа Руди за ворот, он спросил:

— И ты хотел одеть ее в картошку?

— Нет, сударь. — Руди искоса заглянул в единственный глаз поимщика, видимый ему. Мамер походил на бочку и смотрел на мир двумя пулевыми дырками. Зубы у него теснились во рту, как толпа болельщиков на футболе. — Мы три недели назад обменяли все наши карточки на пальто, и теперь нам нечего есть.

Бакалейщик держал Руди в одной руке, картофелину — в другой. Он крикнул своей жене страшное слово:

— Polizei.

— Нет, — взмолился Руди, — пожалуйста. — Потом он скажет Лизель, что ничуточки не испугался, но в тот момент сердце у него оборвалось, тут я не сомневаюсь. — Не надо полицию. Пожалуйста, не надо.

— Polizei. — Мамер стоял неколебимо, а мальчик извивался и сражался с воздухом.

В тот день в очереди стоял еще и учитель, господин Линк. Он был из тех школьных учителей, что не были ни священниками, ни монахами. Нацелившись, Руди приклеился к его глазам.

— Герр Линк! — Это был последний шанс. — Герр Линк, скажите ему, пожалуйста. Скажите ему, какие мы бедные.

Бакалейщик навел на учителя вопросительный взгляд.

Герр Линк вышел вперед и сказал:

— Верно, герр Мамер. Семья парнишки — бедняки. Они с Химмель-штрассе. — Толпа, состоявшая преимущественно из женщин, зашушукалась: они знали, что Химмель-штрассе никак не назовешь образцом молькингской идиллии. Все знали, что это довольно бедный район. — У него восемь братьев и сестер.

Восемь!

Руди пришлось проглотить улыбку, хотя свободу он еще не получил. По крайней мере, учитель уже врет. Герр Линк ухитрился добавить Штайнерам еще троих ребятишек.

— Он часто приходит в школу без завтрака. — И толпа домохозяек опять зашепталась. Ситуация будто покрывалась слоем краски, придавшим ей значительности и выразительности.