Голубые дороги - Виктор Митрошенков

Григорук мог катапультироваться, но он не сделал этого. Он решил во что бы то ни стало спасти машину. И благодаря своему большому опыту, мужеству, самообладанию ему удалось дотянуть до аэродрома и посадить самолет. Но Григорук не рассказывает мне об этом. Он не из хвастливых. Трудные ситуации не превращает в выигрышные для себя.

Спросите о том трудном случае в полете, и он расскажет вам историю с другим экипажем, подвиг которого взял себе в пример.

Случилось это недавно на одном из аэродромов в обычный летный день.

Командир экипажа полковник Валентин Иванов разворачивал огромный, как многоэтажный дом, корабль на ВПГ1. Последние фразы обязательного, точного, как пункты воинского устава, разговора со стартовым командным пунктом:

 — Занимайте полосу.

 — Есть. Выхожу к старту. Прошу взлет.

 — Взлет разрешаю. Желаю удачи.

 — Вас понял. Спасибо.

«Взлет разрешаю!» За этими двумя словами кроется очень многое: многочасовая подготовка летного и наземного экипажа, скрытые за этим волнения, дерзость, поиск, ибо здесь каждый полет — хождение в неизведанное, встреча с непознанным. Двигатели взревели на всю мощь. Сейчас они гнали через себя тонны раскаленного воздуха.

Самолет доверял воздуху, им дышал, опирался на него. Воздух держал эту гигантскую машину, подставлял свои невидимые плечи для опоры, толчка, служил лестницей для подъема на высоту.

Высота десять метров.

Этот полет дгециальный, испытательный. Экипаж в воздухе семь секунд. Еще никто не знает о том, что уже началось испытание не самолета, а экипажа: на выносливость, подготовленность, мужество.

На высоте двести метров первый робкий намек на случившееся:

 — Командир, что‑то трясет?

Это сказал штурман–испытатель подполковник Юрий Ловков, ощутив вибрацию корпуса.

И тотчас в наушники ворвался тревожный голос земли:

 — Иволга, посмотрите температуру.

 — Барс, температура нормальная, — отвечает борт.

Летчик–испытатель Василий Капорцев докладывает:

 — Командир, шасси не убирается.

 — Подождите, ребята, сейчас разберемся.

И земля поняла, она знала, что гак спокойно Иванов обращается к своему экипажу только в очень сложной обстановке.

 — Иволга, как табло?

Табло «пожар двигателей» погасло.

 — Иволга, уберите форсаж.

 — Барс, вас понял, форсаж убрал. Сейчас пройду около вас.

Машина, рванувшаяся ввысь, прекратила свой стремительный подъем и теперь, будто раненая птица, на малой высоте кружилась, отыскивая площадку для посадки.

Иванов, не уменьшая обороты двигателей, не прекращая радиоразговора с землей, делал правый разворот, чтобы уйти от города, не дать самолету свалиться на людей, пройти у командно–диспетчерского пункта для внешнего визуального осмотра машины.

До КДП[5] четыре секунды лета. Молчит земля, молчит экипаж. Бортовой магнитофон фиксирует паузу. Он записывает все слова экипажа, его состояние, темп работы на борту. Позднее лента донесет до нас жестокую правду.

 — Иволга, — говорит руководитель полетов, — наберите высоту не менее двух тысяч метров. У вас пожар в двигательном отсеке. Примените пожаротушение и приготовьтесь к катапультированию.

Покинуть самолет! Земля имеет право дать такой приказ. Земля взвешивает все, прежде чем%пойти на такое. Значит, дело обстоит плохо.

Много лет назад, когда Валентин Иванов был еще учеником 5–й Горьковской спецшколы ВВС, он избрал себе кумиром человека, с которого делал свою жизнь, — Александра Ивановича Покрышкина. Иванов не просто копировал поступки и дела прославленного аса. Он изучал его жизнь, боевые приемы, принесшие ему бессмертную славу, читал его книги. Однажды он прочитал такую запись: «Важно не только сбить противника, но и сохранить свой самолет, свою жизнь. А для этого требуется умение, я бы сказал, мастерство».

Разве умение летчика–испытателя не определяется числом испытанных и доведенных машин? Разве потерянная машина не изъян в его работе?

Самолет нельзя бросать. И здесь не только престижные соображения летчика, экипажа. Каждый новый самолет — шаг вперед в науке, технологии производства, в защите воздушных рубежей страны. Новый самолет — это как звено огромной цепи технического и научного прогресса, и вдруг разрыв…

 — Барс, — обращается к земле Иванов, — какой двигатель горит?

 — Левый.

Валентин Иванов смотрит на приборную доску: лампочки сигнализируют о пожаре в двигательных гондолах.

 — Командир, — докладывает радист–испытатель майор Виктор Спирин, — у нас что‑то здорово не в порядке.

 — Вижу на земле тень дыма от нашего самолета, — говорит по самолетному переговорному устройству пилот Юрий Ловков.

И снова в наушниках требовательный голос земли:

 — Иволга, ваша высота?

 — Четыреста метров.

 — Иволга, за самолетом тянется огромный огненный шлейф, у вас на борту пожар. Немедленно набрать высоту и катапультироваться!

 — Вас понял.

Иванов взял на себя штурвал — самолет вверх не шел.

 — Ребята, — говорил командир, — буду заходить на посадку. Кто не хочет испытывать судьбу, может… Словом, подготовиться ко всему самому плохому.

Ответили все сразу, как по команде.

 — Понятно, командир. Садимся.

Время давно измерялось секундами. Шла вторая сотня героических секунд.

Героических секунд! Нет, героизм начался не в воздухе, намного раньше. Может, тогда, в средней школе, в которую Иванов вынужден был вернуться из‑за болезни матери, прекратив учебу в спецшколе ВВС. Друзьям своим он сказал:

 — Я должен уйти из спецшколы, больна мама, но я не ухожу из авиации.

1949 год был трудным в жизни Иванова. Учился в школе, работал лаборантом, помогал по дому, заботясь о маме, о своих младших. Формировался характер, создавался человек.

Река образуется из ручейков и притоков. Так и человеческая жизнь: из малых и больших событий, встреч, сомнений, радостей и печалей.

Валентин Федорович Иванов уже был женат, готовился стать отцом, многого достиг в жизни, когда вдруг заявил о своем желании стать испытателем.

Знал ли он, на что шел? Да, знал. У него был тот запас знаний, энергии, исчерпать которые он мог только на новой, очень трудной работе. И только на испытательной. Он еще не знал, какая она, но он много читал о ней и, влекомый не только романтическими чувствами, сознательно шел в неизведанное.

Он не кичился своими достижениями, знаниями, он собрался стать послушным учеником уже известных всей стране летчиков–испытателей. Когда он прошел все необходимые формальности, его допустили к полетам.

Утром у ангара ему показали на «Ил-28», сказали:

 — Надо облетать, двигатели меняли. Второй полет — работаешь на прибористов.

Иванов выслушал молча. Он понял: его ученический период прошел. Он равный среди всех. Иванов не мог возразить, что он не летал на «Ил-28» уже пять лет. Ему бы хоть один вывозной полет. Но разве опытные летчики-испытатели повторяют дважды один и тот же полет? Каждый полет для них — единственный, неповторимый. И Иванов полетел.

Валентин Федорович не знал, что за ним следили, что в нем еще сомневались, ему пока не доверяли.

В тот день ему поверили, его полюбили и сразу признали своим. Потом было много полетов: рискованных, опасных, трудных, но это было потом.

Вот и в этот раз, о котором говорил Григорук:

 — Они не бросили самолет, и думаю, что оставить свой самолет — это для летчика не только потеря общественного авторитета, это личная трагедия. Мы должны бороться за самолет до самой последней возможности. Поэтому не бросил его и я.

Не говорит Григорук и о том, что за годы пребывания в полку получал за полеты только отличные оценки, о том, что его избрали секретарем партийной организации, и о том, что генерал, проверяя технику пилотирования, сказал:

 — Вы хороший летчик, вы будущее нашей авиации, ее гордость.

 — Вы, наверное, много читаете? — спрашиваю я Николая, восхищаясь его умением строить предложения, ясно и грамотно выражать мысль.

 — Не сказал бы, что много, но читать люблю. Когда долго не читаю, а бывает и такое по различным причинам, то чувствую не только интеллектуальную слабость, но даже какую‑то заторможенность мышления. Дело не в способности мыслить категорично, а в возможности мозга воспринимать происходящее. «Люди перестают мыслить, когда перестают читать». Это, кажется, Дидро сказал.

Старший лейтенант Григорук охотно рассказывает обо всем, что меня интересует, о своих товарищах, командирах. Говорит он о них тепло, с тем душевным радушием, с которым обычно говорят о настоящих друзьях.

 — Майор Романов? — переспрашивает с улыбкой Николай. — Это настоящий командир. Он достоин подражания. Он очень разнообразен, широк круг его интересов, но в одном он неизменен: в методике подготовки летчиков. Он многому учит нас, много требует, много доверяет.