Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор - Ана Ховская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сколько раз Анна думала, что надо было уезжать в Москву, пока была одна старшая дочь. Все получилось бы, а там, как бог привел бы. Но что сожалеть об упущенной возможности: есть дети, их надо растить, воспитывать, учить. Они часто болели, иммунитет был слаб, даже врачи поставили диагноз: «отложенный» туберкулез, рекомендовано лечение, отравляющее организм еще хуже.
В шкафчике, висевшем на стене у двери, валялись большие белые таблетки. Какое-то время Анна следила за приемом детьми лекарства, потом, не видя в этом никакого толка, перестала пичкать их. Стала выгонять детвору на улицу, на свежий воздух, на солнце. Тем более что в поселке изредка появлявшиеся в их ФАПе одни врачи не видели в детях ничего страшного, а другие, приписывали общее состояние детворы плохим условиям жизни.
Анна старалась поить детей кипяченым горячим молоком, кормить супами с разными травами, сама варила творог, кормила варениками, сметаной, маслом, взбитым из собранных сливок. Кроме того, в счет трудодней выписала меда, кормила детвору, наливая каждому в тарелку порции, ставя рядом кружку с чаем, отрезая по куску хлеба. Дети были рады такому лакомству, тщательно вылизывая свои посудинки.
Как-то раз она была с детьми в кухне, укачивая на руках младшую – Татьяну, и увидела, как во двор вошла Мариша. Анна положила дочь на диван, прикрыла одеялом, наказав старшим присмотреть, чтобы та не упала, и вышла во двор.
– Ты зачем пришла, что тебе еще надо?– спокойно спросила она.
– А ты как думаешь?– усмехнулась Мариша, снимая с головы красивую белую шаль.– Ты знаешь, что Феденька теперь мой? Он и был моим еще до того, как на тебе женился…
– Знаю,– спокойно ответила Анна.
– Знаешь, и так спокойно говоришь? Ты, честно говоря, какая-то простодырая… Другая бы уже давно ушла, не мешала бы нам, а ты или бестолковая такая, или на что-то еще надеешься…
– А на что ты надеешься? Федор-то домой ночевать приходит… Побалуется с тобой и уходит к детям, ко мне, ты это знаешь? А ты, как была никто, так и останешься никем.
– Ну это мы еще посмотрим – еще все впереди… Нарожала кучу малу, думаешь, удержишь его детьми?
– Я-то мужняя жена, а ты кто? Дети и то в школе смеются, а тебе все нипочем. Да… такой подлости я только от фашистов видала. Только они были способны на все. Знай: детские сиротские слезы на пол просто так не упадут…
– Ты и меня в фашисты записала? И угрожать мне вздумала? Ну, подожди: я вот Феденьке скажу, как ты со мной разговариваешь, как ты меня обозвала, – он тебе покажет…
– Степушка, отпусти-ка Сеньку,– позвала мать выглянувшего из сеней сына.– Тут тетенька заблудилась.
Маришу как ветром сдуло, а Анна, прижав руку к груди, стояла и не могла сдвинуться с места. Степа подошел к матери, прижался к ней, обхватив руками за талию.
– Мам, пойдем в дом, холодно тут.
Анна взяла его за руку, ввела в кухню. Накормив детей, она растопила печь в доме, проверив уроки старшей, умыв всех, уложила спать, а сама в грустно-тревожном ожидании села у печи, глядя на полыхающие угли.
Ночь наступала быстро, было темно во дворе, в кухне только отблеск от огня бегал по стенам. Анна задремала на маленьком стульчике перед печью. После полуночи появился Федор, вошел в свою комнату, слышно, как раздевался, сбрасывая одежду на пол, со стуком снимая сапоги, не заботясь о том, что его могут услышать дети и жена. Хорошо, что дверь туда закрывалась на крючок изнутри большой комнаты, и дверь кухни тоже со стороны веранды закрывалась на задвижку. Никто не мог войти к детям и Анне, но все равно было тревожно.
Только к утру она прилегла в спальне с детьми. Так прошла эта ночь. Старшая дочь ушла в школу, младшие играли с малыми сестрами, следили за ними, Анна управлялась по хозяйству, подоив коров, чистила в сарае, когда туда вошел Федор.
– Ты что это наговорила Марише? Какое тебе дело до нее? Зачем обзывала? Что тебе надо?
– Она пришла во двор сама, я ее не трогала, и сама себя назвала так, как ей хотелось… Никак я ее не обзывала…
– Так она обманывает меня? С чего бы это?– подступил ближе муж.
– У меня свидетель – Степа слышал, что это она мне угрожала. Знаешь, Федя, я думаю: почему тебя выбрала? Лучше бы я там, в неволе, от бомб, от фашистов погибла, чем здесь так живу. Что ты от меня хочешь? Убить, может, хочешь? Так давай – убивай. Тебе же ничего не стоит в тюрьму сесть: что тебе я, что тебе дети? Совсем стыд потерял? Дети в школе над дочкой смеются, что папка со шлюхой живет, а своих бросил… Это такую ты мне райскую жизнь обещал?
– А-а, тебе жизнь не нравится? Лучшего захотелось? Ну так на тебе, получай! И попробуй только кому скажи – убью!– он накинулся коршуном на нее, зажав между собой и коровой, нанося удары по голове, по лицу, по животу.
Анна дико закричала, корова испуганно мотнула головой, задев ее рогом под ребро, придвигая к стене. Федор же не успокаивался, бил изо всей силы, рыча в ярости, словно точно хотел убить. Анна сползла под корову, стараясь как-то успокоить боль под грудью, но попала таким образом под ноги мужа. И он с силой ударил ее в живот, выскочил из сарая, ушел с матерками на работу. Анна лежала в сарае, едва откатившись от коровы, набираясь сил, чтобы подняться и выйти из сарая, постараться не испугать детей. День начался… но еще не закончился…
Когда дети увидели мать, то заплакали, малышки тоже вслед за старшими, а Степа крикнул:
– Я убью его! Он и нас будет бить?
– Нет-нет, что ты, успокойся, не кричи так. Услышит, еще хуже будет: скажет, что я научила.
– Давай уйдем отсюда, пусть живет сам: и коров доит, свиней кормит, сарай чистит. Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты все сама да сама!– кричал со всхлипом сын, ему вторил и Вася. Они обняли мать с обеих сторон, прижались к ней, притихнув. Но детское горе короткое: чуть успокоившись, они стали играть, забавляя малышек.
Анна увидела, что ее лицо покрывается багровыми кровоподтеками,
