Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор - Ана Ховская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выйдя во двор, заполнил все емкости водой из колодца, чтобы она нагрелась: коров поить в обед. Сам же, собираясь к этому времени тоже прийти домой, думал, с чего начать разговор с женой. Пока думал, она вышла из сарая, молча прошла мимо него в дом, чтобы собрать дочь в школу. Подмел еще немного во дворе, вошел в кухню, выпил молока – все молча – ушел в МТМ через огород.
К обеду вернулся напоить коров, покормить свиней, увидел, что жена приготовила борщ со свежей крапивой и щавелем, но в кухне ее нет: видно, была в доме, а там стояла тишина, не слышно ничьих голосов. Налил себе борща, быстро, как украдкой, поел, не разбирая вкуса, и вышел снова через огород на работу. Много позже узнал, что еду готовила старшая дочка под руководством жены.
Так прошло несколько дней в молчании, никто не говорил с ним, никого он сам не задевал, видел, что жена подолгу лежала в постели, видимо, не евши толком, но не подходил к ней и ничего не спрашивал. Дети тоже избегали смотреть на него: как только он появлялся, они уходили в свою спальню и там затихали. Его спецовки были грязны: сам не стирал, Анна тоже давно не прикасалась к его одежде, а сейчас и сил у нее не было.
Пришлось Федору уезжать снова в поля, наблюдать за работой техники, но теперь он чаще пользовался машиной, приезжал на обед, поил коров, пока они были не в стаде, чистил сараи, кормил. И не оставался в отгоне, где снова работала кухаркой Мариша, и не обедал там, на стане. А она старалась попадаться ему на глаза, задевала разговорами, посмеивалась над его занятостью хозяйством, но теперь Федору было все равно. Он и сам себе удивился, как быстро кончилось его былое влечение к этой… Каким он был слепым, глухим…
А дома была тишина… Он знал, что виноват, что надо как-то начинать все сначала, но, как – не знал… И рад, что была снова посевная, что занят работой, что голова отдыхает от разных тягостных мыслей.
***
А в семью Зарудных неожиданно пришла беда: умерла Нина Ивановна, в спешке – что ли – подавившись кусочком мяса. Помочь никто не сумел, все случилось в мгновенье ока. У Анны случилась истерика: она сама не ожидала, что мачеха была для нее таким близким человеком. Теперь Филипп Федорович остался один, Анна рискнула позвать его жить к себе, не обговаривая это с мужем (и как говорить-то: молчали все). Но отец не согласился оставить свой домик, решившись доживать век сам.
Анна приходила к нему часто, приносила продукты, которые покупала в магазине, что-то сама готовила из еды. Подолгу молчали вместе, сидя рядышком, глядя на фотографию Нины Ивановны. Однажды, когда она уходила от отца, ее остановила Шура.
– Че, Анька, не все деньги вытянула с отца? Приходишь утешать, а сама свою сеть плетешь? Думаешь, не знаю, за чей счет дом ваш построен! Нищенка, приживалка чертова… Слышу, как Федька твой гуляет да бьет тебя, видно, мало…
Анна с тоской посмотрела на Шуру и молча прошла к калитке.
– Забогатела, так и разговаривать не хочешь, нос дерешь! Ну-ну, гордячка, только гордость твоя белыми нитками шита…
Анна, не отвечая на выкрики снохи, вышла из калитки, оглянувшись на дом отца, увидев его в окне, помахала рукой и пошла домой. А Филипп Федорович, тяжело опираясь на трость, вышел из дома, подойдя к Шуре, сильно толкнул ее тростью в бедро, тихо промолвил:
– Что ж ты, Шурка, вытворяешь? Все тебе мало: содержу вас, всю вашу ораву – тебе все не хватает? Ни дня не работала, как пришла к нам, ничего не приобрела, только сплетни носишь и раздор… Собирался я вас наделить деньгами. Сергей как-то сказал, что хочет переехать на железку, чтобы там дом купили себе, а ты хоть бы раз притворилась ласковой, так нет же: ни себе, ни людям… Ни во дворе от тебя толку нет, ни в огороде – ни к чему не способна… Я теперь еще подумаю, давать ли вам денег… Анну заела – через тебя ушла из дома… Я тоже не слепой, не глухой, все вижу и слышу, знаю, что живет она трудно. Да тебе что от этого? Какая радость все время ее шпынять? Что ты о жизни-то знаешь такого, чего мы не знаем? Может, поделишься?
Шура как стояла молча, опустив голову, так и стояла, пока свекор не ушел в дом. Поднялась она к себе на крыльцо, задумалась. Знала ведь, что она неправа по отношению к золовке, но пересилить себя не могла: такой стервой уродилась, такой и до конца жизни осталась, даже позже, когда уехали в Сары-Озек, купив там домик на отцовы же деньги. Но и там, по слухам, была стервозной со всеми соседями. А до той поры, пока переезд не случился, к отцу так ни разу и не пришла, не приготовив ему еды, не принеся воды в дом, не постирав ему белья, хотя жила на всем готовом в усадьбе. Только теперь дети и Сергей обрабатывали огород, сад и палисадник, она все же ни шагу не ступила, знай покрикивала на них.
Федор пригнал тракторок, вспахал огород, проборонил, но посадки оставил делать самим хозяевам. Тесть же, конечно, уже ничего делать не мог, только наблюдал. Встретившись взглядом с Федором, кивнул ему, приглашая к разговору. Тот понял, о чем будет речь, с виноватым выражением подошел, протянув руку для приветствия, но тесть, не подав руки в ответ, прошел в дом. Федор вошел вслед и встал у притолоки.
– Проходи, садись, Федор, в ногах правды нет. Ну, рассказывай, как живете?
