Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

– Конечно.

– Теперь он прячется там, на хуторе. Книгу пишет, очень торопится. Боится, что не успеет, арестуют. Я в Тарту с одной девушкой познакомился, с Хели, она тоже филолог. Как-то она мне говорит: «Завтра повезу провиант профессору из Москвы». Я стал расспрашивать, что и как, может, знакомый какой. «Кто такой, не знаю, отец попросил раз в неделю продукты ему возить. Пишет, – говорит, – диссертацию, странный тип, привез разговорник и старается по-эстонски со мной общаться». Я к Лотману – интересно же, наверняка по нашей теме, может быть, он в курсе, съездить бы, познакомиться. Тот не стал юлить, тут же свел меня с ее отцом, сказал, что мне можно доверять. И если что, при необходимости со мной что-то и в Москву передать. В общем, выяснилось, что в начале зимы Солженицын сбрил бороду, с чемоданчиком в четыре утра тайно покинул свою квартиру и уехал в «укрывище», как он это назвал, надолго и без переписки, где бы его никто не знал. Тарту – практически заграница, неподалеку – деревушка Васула, а рядом этот хутор, где его и поселили. Хели к нему ездила по вечерам, сначала автобусом до деревни, потом три километра на лыжах. Солженицын ее встречал, поил чаем, принимал провиант и давал ей с собой готовую часть рукописей. Короче, я кое-что привез в Москву.

– Ты понимаешь, чем рискуешь?

Кира улыбнулся:

– Ничем я не рискую. Вряд ли меня за это свободы драгоценной лишат. А что с работы выгонят – сочту за благо. Но я все сделал осторожно. Кому-то там позвонил, потом мне кто-то, в итоге встретился с одним интересным типом по фамилии Копелев. Ему и передал. Спешка была, потому как нужно все было сделать до отъезда Бёлля из Москвы.

– А это кто?

– Писатель такой известный. Дам почитать.

– Значит, Солженицын в бегах? Вне закона?

– Да нет. До этого не дошло, может, и не дойдет. Он просто укрылся и пишет, чтобы все успеть. Хели мне рассказала про его режим работы, вот где интересно! Валится спать в семь вечера, в два ночи встает, к десяти утра вырабатывает дневную норму. Потом обедает, печь топит, «голоса» слушает. Дальше садится – и до шести опять.

– Его, наверное, уже не будут печатать?

– В «Новом мире» выйдет рассказ, и все. Твардовский с ним встречался напоследок, пытался ему объяснить, что наступают такие времена, когда не только печатать, даже имя его упоминать станет невозможно. Поссорились на глазах у всей редакции. Я теперь про Солженицына много чего знаю. Даже про завещание.

– На случай?..

– На случай внезапной смерти на Западе будет напечатано все и сразу. Если арестуют – с интервалом в три месяца, один текст за другим. В случае травли в прессе – по тексту в полгода. Он после изъятия рукописей жалобу написал в ЦК, Брежневу. Тот ее переправил в Генеральную прокуратуру. В общем, ему, судя по всему, отсрочку дали. Я так думаю, что шум поднимать не будут, на Западе он пока неизвестен, зачем лишнее внимание привлекать? Просто постараются как-то изолировать от общества, локализовать влияние на интеллигенцию. И подальше упрятать от иностранных журналистов. Короче, и ему нужно прятаться, и им нужно, чтобы он прятался. Тут их интересы совпали. Дай бог, не в последний раз.

Догуляли до «Площади Революции».

– Я тут, кстати, пока его материалы пристраивал, с одной девушкой познакомился, француженкой. Журналистка, свидание мне назначила.

Зима никак не заканчивалась, хоть уже и март подходил к концу. Они вырвались с Настей в кино, на «Войну и мир», в прокат вышла первая серия.

Впечатляло, конечно. Пленка широкая, 70-мм, знай смотри в разные стороны, главное, ничего не пропустить в батальных сценах. Война пошла хорошо, а с миром как-то не заладилось. И актеры хорошие, и костюмы, и интерьеры. А фильма не было. И Толстого не было. Впечатление, как будто ползаешь по поверхности какого-то необъятного шара, разные части ощупываешь, но ни внутрь не попасть, ни целиком не ощутить. Какой-то набор открыток из Эрмитажа.

А Насте все нравилось, ей было интересно смотреть на балерину Савельеву в главной роли, и Тихонов произвел на нее впечатление, зря он так терзался.

Фильм никак не заканчивался, как и зима. Все мело и мело, кадр за кадром. И заметало постепенно. Петя вдруг почувствовал абсолютную бессмысленность: и фильма, и зимы, и свою бессмысленность, всего того, что он делал последнее время. Тоже какой-то набор открыток. С кем-то встречался, что-то узнавал, важное и не важное, но целиком во что-то настоящее это никак не складывалось. Антон со своей новой жизнью, Кира с его Лотманом, Настя, без пяти минут звезда, Белка с Пушкиным-одесситом и даже Эдик, переживший нелепый крах великой затеи, – у всех у них что-то было. Катя ему сказала: «Болтаешься пока». Да, болтается. И никуда его ничего не выводит. И выведет ли? Есть ли вообще толк обо всем этом думать или просто махнуть рукой и жить, как другие живут?

Бондарчук в роли Безухова тоже маялся весь фильм. Может быть, со штангистом была и не совсем плохая идея.

Глава 38

На майские поехали на дачу, сажать картошку.

Переночевали в маленьком домике, натопив чугунную печку, все в одной комнате, наутро – за работу, к вечеру были еле живые.

Ужин – макароны с тушенкой и суп югославский из пакетиков. «Коленчатый вал» – водка, где шрифт на этикетке вверх-вниз, художник был явно с юмором. И разговоры пошли откровенные, на свежем воздухе, ясное дело.

Отец вспомнил, как отбивал мать у других женихов, ездил к ней на велосипеде каждый вечер в соседнюю деревню за двадцать километров, ее туда на лето из Ленинграда привозили. Как она его потеряла и не знала, что думать, а он в госпитале год лежал. Отец никогда не говорил Пете, как туда попал. Один раз только мама рассказала, что его самолет, а он штурманом был, уже заходя на посадку, просто упал: что-то там отказало. Весь экипаж погиб, а как он уцелел – неизвестно. С тех пор не летал – никогда и ни при каких обстоятельствах.

Мама вспомнила, как Петя родился, день в день, ровно через год после свадьбы.

– Ну а вы-то как? Когда нас порадуете? – спросил отец, он был человек прямой и считал, что имеет право это знать.

– Мы пока подождем, нам еще рано. У меня «Спартак» скоро. Может быть, даже в Америку возьмут. – Настя улыбнулась и стала рассказывать про свои последние новости в театре.

Петя, конечно, про Америку слышал, да и про «Спартак». Только о том, что они подождут, Настя ему еще не говорила. Хотя он и не спрашивал, разговоров на эту тему они как-то не вели. Ну хорошо, подождут, так подождут. И так хорошо, и этак.

Спать ложились рано, Петя вышел на секунду на крыльцо – там стояла мама и плакала.

Всё было закрыто, вернее, закрывалось, никуда не пускали, а повод отметить был. Все наконец увидели Настю в роли Избранницы, хоть и не премьерный спектакль, но все равно только-только пошел. Шуму вокруг было много, Стравинского у нас еще не ставили, эмигрант, да еще и музыка сложная, а тут сразу – «Весна священная». Собрались все, даже Белка не смогла это пропустить, прилетев на два дня из своей Одессы.

Настя сбегала в буфет, но там удалось ухватить лишь шампанского и пару банок красной икры, даже хлеб кончился.

– Можно ко мне домой, – предложил Кира, – пять минут ходу. Водку у швейцара возьмем в «Узбекистане».

– Нам домой нужно, – заупрямился Антон. – Ребенок ждет.

– Не выдумывай, ребенок уже пятый сон видит, – отмахнулась Вера. – Ну что ты мне знаки делаешь? Не волнуйся, у ее отца общий знакомый есть с твоим тестем, Морис Торез. Понятно? Царство Небесное.

Кира был с Мишель, так звали его француженку. Она уже полтора года работала в Москве, писала репортажи для «Юманите». По-русски говорила почти без ошибок, правда, с сильным акцентом. У нее были далекие русские корни, отец – убежденный коммунист, в общем, сюда она попала не просто так и не как враждебный элемент, скорее наоборот.

Выглядела она практически как модель: высокая, в брючном костюме, рубашка с аппликацией из больших сердец, челка, темные волосы до плеч – настоящая красотка. Она была немного старше Киры, года на три, а может, и на пять, пойди разбери, но это добавляло их красивой паре еще большего флёра.

Двинулись к Неглинке. Девушки впереди, за ними ребята.

– Ты хотя бы предупредил, черт, – не мог успокоиться Антон.

– Да не волнуйся ты, кому это сейчас нужно.

– Подписку давал? Она иностранка, всё. Обязан сообщить.

– Не буду я ничего делать, – отмахнулся Кира. – И скрывать не вижу смысла.

– Такую скрывать… – Петя замотал головой. – Точно никакого смысла.

– Я надеюсь, ты ей не говорил, где работаешь?

– Успокойся. Работаю в закрытой организации. Она привыкла к односторонней связи в рабочее время. Звоню ей из автомата у «Детского мира». Да ладно, не волнуйся ты. Хочешь, она для тебя «Интернационал» споет? На русском?

– В купальнике.

Дома у Киры было шаром покати. Два яйца и подсолнечного масла на донышке. Даже картошки не было. Мишель встала на табуретку, потянулась – тут у всех мужчин захватило дух – и достала с полки пакет с мукой. Было видно, что она неплохо тут ориентируется. Повязала фартук, и началось увлекательное представление «Красивая француженка печет блины».