Вельяминовы. Начало пути. Книга 1 - Нелли Шульман

Лицо Феодосии было спокойным — будто не мутит его ни единая забота, али хлопоты, серые глаза — широко раскрытые, окаймленные золотистыми, длинными ресницами, — с интересом смотрели на все, что творилось на помосте.

Уже заканчивали устанавливать деревянный столб для порки кнутом. Ходили слухи, что царь, разгневавшись на побег Степана Воронцова, — окольничий Басманов, все еще не оправившись от ожогов, лежал дома, — велел забить Прасковью насмерть, но Анастасия Романовна на коленях умолила его не делать этого.

Принесли очаг и начали раздувать огонь.

С другой стороны помоста Федор, на вороном своем жеребце, посмотрел в низкое, затянутое тучами небо. Ранним утром, когда на двор подмосковной заехал возок, оно было таким же серым, моросил мелкий, беспрерывный дождь.

Петя плакал. Он плакал всю ночь — тихо, так, чтобы не проснулась спящая в соседней кровати Марфа, обнимая Черныша, который лежал рядом и иногда терся мягкой головой о Петину щеку.

Он, молча, плакал тогда, когда Феодосия пришла его будить — со свечой, еще до рассвета.

Он плакал, когда Вельяминовы вышли с ним на двор. Он цеплялся за край сарафана Федосьи и за руку Федора — упрямо, с неизвестно откуда появившейся в шестилетнем мальчике силой.

И только когда на крыльцо выскочила Марфа, — босая, в одной рубашке, растрепанная, и протянула в окно возка Черныша — Петя, приняв его, разрыдался уже вслух.

Марфа тоже искривила рот, но Федор, — в первый раз в жизни, — сжал до боли ее маленькую ручку и мягко сказал:

— Тихо, дочка, тихо.

Возок тронулся, а Марфа опустилась на землю у ног родителей и беззвучно завыла, заталкивая себе в рот кулачки.

Отец поднял ее и прижал к себе — и сейчас, бесстрастно следя за тем, как раскаляются на очаге щипцы, Вельяминов ощущал на своей щеке касание ее совсем детской, мягкой кожи, запах ее волос, и ее шепот:

— Батюшка, батюшка, почему Петя от нас уехал? Он же хороший!

— Так надо, дочка, — сказал ей Федор и поверх головы Марфы посмотрел на жену — та стояла, будто не замечая никого вокруг, провожая глазами уже не видный в тумане возок.

Прасковья очнулась от холодного воздуха, ударившего ей в лицо. Босые ноги переступали по грубым доскам помоста. Чьи-то руки сорвали с нее рубашку и, развернув лицом к столбу, стали привязывать к нему — грубая веревка колола спину, женщина поежилась.

— Смотри-ка, — тихо сказал царь Иван на ухо Матвею, — и вправду, без разума она».

Воронцова улыбалась распухшими, порванными губами, что беспрестанно двигались — будто пела она, или молилась.

— Сколько ударов-то ей дадут? — спросил Матвей, рассматривая игравший тусклыми огоньками сапфировый перстень у себя на руке.

Синие глаза Прасковьи неотрывно смотрели на него — юноша опустил лицо, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Пять, — Иван раздул ноздри и незаметно взял руку любовника, поглаживая длинными пальцами его мягкую, ровно детскую ладонь. «Ежели больше, — она тут и околеет, а не того я хочу».

— А чего ж ты хочешь? — на мгновение поднял Матвей взгляд — царь жадно смотрел на хлопотавшего у очага палача.

— Чтобы она заживо сгнила в яме земляной, — медленно ответил Иван. «Видел же ты, как волков, на охоте взятых, в неволе держат? Тако же и она — волчице волчья и смерть».

Первый удар кнута располосовал белую кожу чуть пониже лопаток. Вспух и прорвался кровью синий рубец, Прасковья завыла, подняв раскосмаченную, черноволосую голову, ни на мгновение не сводя глаз с Матвея.

— Как есть волчица, — поморщился юноша.

— Вполсилы я велел бить, — сказал ему царь. «Ежели б в полную силу — ее б надвое разрубило кнутом».

Анастасия почувствовала, как влажнеет ее лоно — с каждым ударом палача.

Царица глубоко вдохнула — дымом пах воздух на Васильевском спуске, дымом, сыростью, кровью, свежим, распиленным деревом с лесов Троицкой церкви.

— Ровно жертву приносим, — подумала Анастасия и набожно перекрестилась, отгоняя дурные мысли.

— Сейчас клеймить ее будут, — сказала царица, наклоняясь к Вельяминовой.

Прасковью, потерявшую сознание на четвертом ударе, отвязали от столба, и прикрыв какой-то рогожей, поставили на колени.

Над помостом понесся запах горелого мяса. Толпа внизу задвигалась, зашумела, стала вытягивать шеи.

Федор, стиснув зубы, удерживал на месте заплясавшего, заволновавшегося коня.

Царь протянул руку и крепко сжал уздечку вороного жеребца.

— Конь молодой, государь, ты уж прости, не видел еще людей-то так много, — спокойно объяснил Федор.

— Ну что ты, Федор Васильевич, — Иван улыбнулся. «Вона сын твой — в первый раз на казни, — и то плохо ему, тоже молод еще».

Матвей тяжело дышал, закрыв глаза, хватая сухими губами воздух.

Карие глаза Анастасии Романовны расширились, она подалась вперед, жадно смотря за тем, как палач подносил к лицу Прасковьи раскаленные щипцы.

Хлынула кровь, помощник палача за волосы оттянул голову женщины вниз, так, чтобы сидевшие на помосте увидели ее изуродованное, c вырванными ноздрями, страшное лицо.

Прасковья открыла глаза и, медленно подняв руку, указала пальцем на бледного, едва держащегося на коне Матвея. Она разняла измазанные кровью губы и что-то промычала — обрубок языка шевелился в черной пещере рта.

Если бы не отец, поддержавший его, Матвей бы упал с коня — Федор обхватил его сзади и чуть встряхнув, прошептал:

— Смотри, смотри, глаз отводить-то не смей.

Юноша послушно поднял веки и увидел, как мягко оседает Прасковья на окровавленные доски помоста.

— Федосья, — вдруг ахнула царица. «Дитя-то!»

— Что такое, матушка? — наклонилась к ней боярыня. «Живот потянуло?»

— Да нет же, — Анастасия, улыбаясь, взяла руку женщины и приложила к чреву. Будто рыбка билась там, будто шевелилось что-то, — неуловимое, ускользающее, сомкни пальцы — и нет его.

— Благослови, Господи, — сказала Феодосия и, перекрестившись, добавила: «Даруй ему Всевышний жизнь безгрешную, безмятежную».

Поднялся северный ветер и на помост, на головы толпы, на бархат и шелка стал сеять мелкий, колючий снег — первый снег зимы.

Над свинцово-серой полосой озера заходило тусклое северное солнце. Сухие, вымороженные камыши чуть шуршали под легким ветром. Тихо было в лесу, тихо и безлюдно, только изредка где-то высоко, в небе, кричали птицы, да прыгали белки по ветвям деревьев.

Озеро еще не встало, только у берега виднелся тонкий, будто прозрачный ледок — даже утки не ступали на него, таким ненадежным был он.

Степан Воронцов поворошил палкой угли костра и отхлебнул вина из бутылки, что ему дали в дорогу.

Вельяминовского коня он отпустил на все четыре стороны, не доезжая, десятка верст до Новгорода. «Пеший меньше заметен, чем всадник, — сказал ему Федор Васильевич на прощание.

Степан шел в кромешной ночной темноте, под мокрым, падавшим крупными хлопьями снегом, качаясь, чувствуя, как болит воспаленное, рваное веко, как в глубине груди зреет изматывающий кашель.

Никита Судаков, бросив один взгляд на грязного, изможденного человека, что стоял перед ним, еле держась на ногах, взял грамотцу, что была написана рукой дочери, и чуть сдвинул брови.

Степан уже ничего не слышал — он спал, уронив голову на стол.

Проснулся он от жжения — чьи-то мягкие, но сильные руки промывали его рану.

— Тихо, — пожилая, худенькая женщина удержала его на лавке. «Терпи».

Он закусил губу и посмотрел вокруг — Никита Судаков стоял у окна крестовой горницы, за которым поднимался неяркий рассвет.

— Вот что, Степа, — сказала женщина, — у нее были прозрачные, голубые, еще совсем молодые, странные на морщинистом лице, глаза. «Феодосия Никитична тебе мазь дала, и правильно сделала, но одной мазью тут не обойдешься.

Если сейчас запустить твою рану, то можно и жизни лишиться, упаси Господи».

— А что сделать надо? — спросил Степан. Отец Феодосии все еще не поворачивался от окна.

— Почистить и зашить, — женщина стала раскладывать на чистой тряпице тонкие, — как только пальцами ухватишь, — иглы.

Никита Судаков сел рядом со Степаном и закатал рукав рубашки. Юноша посмотрел на тонкий, — будто ниточка пролегла посреди руки, — шрам.

— Это мне Ефросинья Михайловна, — он кивнул на женщину, — зашивала еще с десяток лет назад. На охоте волк клыками располосовал.

Судаков налил в стакан — до краев, — прозрачной жидкости и подвинул Степану.

— Что это? — сглотнув, спросил юноша.

— Хлебное вино, — Никита взял со стола деревянную палочку и передал юноше. «Как выпьешь — стисни вот зубами, и терпи».

— Пить-то зачем? — воспротивился Степа. «Я и так…»

— Ничего ты не «так», — хмуро ответил Судаков. «Делай, как велят тебе».

Степан, обжегшись, одним махом выпил вино, и изо всех сил сжал зубы.