Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через какое-то время цветок все-таки погиб, как только у меня начался ремонт. Ремонт – это всегда беда. Она выражается во всем, даже цветы этого не выдерживают, а уж тем более люди.
Так закончились кубинские впечатления. Но продолжилась моя история, моя звездная дорожка поездок, и дальше она пролегла опять же в Латинскую Америку. В другую страну, под названием Мексика.
Мне предложили туда полететь буквально на неделю. Огромная честь и гордость – представлять свою страну на Неделе советского кино. Но я работала в театре, вела репертуар, сейчас несколько составов – это норма, тогда – нет. Или ты играешь роль сам – или ты ее теряешь. Такой был подход.
Я прихожу, естественно, к директору. Показываю письмо от Госкино. Он говорит: «Я поговорю с Ефремовым».
По идее в репертуаре на эту неделю нет моего спектакля. А репетиции – неизвестно: то ли будут, то ли нет. В это время я должна была репетировать новый спектакль в постановке Эфроса по пьесе Михаила Рощина «Эшелон». Но пока еще не было назначено число. Я иду в репертуарную контору к моим друзьям и говорю: «Мне так хочется поехать, так важно для меня. Еду с очень хорошим фильмом “Это сладкое слово Свобода”. Я там главная героиня. Там уже ждут меня, а я не могу лететь, потому что не знаю, то ли будет репетиция, то ли нет». «Ир, позвони Ефремову, хотя нет, он сейчас злой, расстроенный, проблемы в театре. Лучше ему под руку не лезть».
Я опять к директору. Он мне: «Я не решаю! Иди к Ефремову!» А я вдруг думаю: «Надо рискнуть!» Складываю вещи, и наутро в Шереметьево. Как всегда, набрала гору туалетов. Всю ночь складываюсь. Это вечная моя беда. Мне все кажется, что мало, что не то взяла. А тут из Турции со съемок я привезла красивейшие вещи.
Перед этим я снималась в Турции в фильме «Любовь моя, печаль моя» у Аждара Ибрагимова, изумительного режиссера, потрясающего человека, и потом мы уже были всю оставшуюся жизнь до конца его дней друзьями и с ним, и с его женой Риточкой.
Мы были в Турции почти месяц, поэтому суточные были больше, гонораров, естественно, никаких – все платилось в Москве зарплатно. Все говорили, что надо тут закупать золото, оно здесь самое дешевое и качественное. Я пошла на центральную улицу, солнце светит, удивительно доброжелательный народ вокруг. Зашла в один магазинчик, и мне понравилось. Знаете, это не наше, в привычном понимании, золото, которое блестит, а матовое, причем из каких-то тоненьких цепочек сплетенное, – получается как ткань. Это сейчас можно у нас все увидеть, но тогда я нигде этого видеть не могла, этого нигде не было.
Здесь надо сказать, что еще перед отъездом из Москвы я была в ВТО на вечере моей любимейшей поэтессы Беллы Ахмадулиной. У нас с ней очень добрые отношения по сегодняшний день. Они начинались очень-очень давно, еще с моей юности, еще от Мишы Шатрова. По жизни мы с ней как-то пересекались и всегда с огромной симпатией. Я – с огромным пиететом преклонения, потому что она – великая поэтесса, это правда, ну а она – с огромным уважением ко мне. Она была на моих премьерах, я приглашала ее много раз.
Так вот, на этом вечере Беллочка вышла, она всегда очень модно одевалась, у нее были, как помню, черные бархатные брюки, сапоги, очень классный пиджак, какое-то потрясающее жабо, белая блузка, шляпка, и висели цепи. Причем цепи висели почти до колен, только серебряные. Она откуда-то с Запада привезла. Когда я спросила ее после вечера, она сказала, что сейчас безумно модно такие длинные цепи. Я запомнила и тут вдруг в этом турецком магазинчике на витрине увидела цепь с удивительным тиснением. Только она была очень коротенькая. Я спросила: «Скажите, а сколько будет стоить такая, только чуть поменьше толщиной и как можно длиннее?»
Продавец спокойно все посчитал, померил, сумму мне написал. А у меня как раз столько суточных. Я говорю: «Хорошо. Я готова». Он: «Надо деньги вперед». И я с легкостью отдаю все свои деньги, получаю от него какую-то бумажку, на которой он чего-то накарябал на своем языке, и с этой бумажкой счастливая и гордая иду в отель. Никому ничего не говорю, прячу эту бумажку. А внизу в отеле сидит наша продюсер, прекрасная, такая очень смешная женщина, которая говорит по-русски и по-турецки, ее муж, который играл в нашем фильме одну из главных ролей, – очень известный турецкий актер. Она занималась всеми нашими делами, всеми деньгами. И тут она говорит: «Подходите ко мне, у меня для вас премия». Как вы понимаете, это невероятная радость.
Я тут же разворачиваюсь и, не входя к себе в номер, бегу в соседний магазин, где я видела одну витрину. На ней стоял манекен в чем-то таком из натурального хлопка молочного цвета, причем качество невозможно передать – если потрогать, оно ворсит, как полубархат, такая классная ткань, дорогущая! Верх размашисто свободный и абсолютно российские панталоны, мама называла такие, я помню, подштанниками. А сверху веревка, как канат! Только не широкий канат, а тоненький, который завязывается на два узла. И на панталонах бело-молочного цвета завязки из этих канатов. Такой абсолютно американизированный, холеный такой, очень экстравагантный вид. Безумно модно и красиво.
На это мне денег хватило. Я снимаю с манекена, поскольку размеры у меня были тогда идеальные, и забираю. Возвращаюсь в отель. Внизу стоят Папанов с Джигарханяном. Тоже премию получают. Я прохожу с этим пакетом. Счастливая! Они спрашиваю: «Что купила?» Я говорю: «Не могу сказать. Ну такая классная штука! Такой костюм! Я все деньги отдала». – «Ну, покажи». Они уже сразу, как нормальные мужчины, нормальными глазами смотрят и ждут, что я достану что-то эквивалентное той премии, которую они наверняка используют с большим смыслом, поскольку они мужчины, у них больше рационального зерна в голове.
Я открываю и достаю: «Вот». На что Папанов, глядя своими голубыми глазами, воскликнул: «Так
