Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Но его не высушит Юпитер.

Кажется, что мы с тобой вдвоем

Защищаем и Москву и Питер.

Холодны кронштадтские ветра.

Скоро полетит метель мучная…

Остров — штормовой форпост Петра,

А вокруг него — Москва ночная.

Большое Вознесенье

Лене

Это я стою на перекрестке

В лихорадке желтого огня,

И снежинок тлеющие блестки

Горячатся около меня.

Это ты, переча вихрю злому,

Пронырнешь потоком снежных струй,

На три дня цветаевскому дому

Посылая нежный поцелуй.

Это я с метелицей на пару

Проскольжу — счастливый пешеход —

По Тверскому белому бульвару

До Никитских, стало быть, ворот.

Это ты — благодаренье небу,

Что во тьме дымится где-то там, —

Мне навстречу по Борисоглебу

Устремишься к тем же воротам.

От зимы не ищем мы спасенья.

Что — снега? Мы только рады им.

На крыльце Большого Вознесенья

Разом руки мы соединим.

В снегопад душе еще просторней.

Вся до края улица бела.

Это нам по всей Первопрестольной,

Как на праздник, бьют колокола!

*     *

 *

Всю высоту над Окою

Глазом попробуй окинь.

Кто воспарит над такою,

Тронет остывшую синь?

В час, когда воды окутал

Сизый туман заварной,

Ласточкой прянет под купол

Чья-то душа надо мной.

И отзовутся на это

Чуткие колокола

Ей, что в обители света

Чистую радость свила.

Поэт-трубочист

В. Бекетову

Мой друг для меня и красив и речист,

Хоть с виду — чумазый молчальник;

Единственный в мире поэт-трубочист,

Печных дымоходов избранник.

Он к ночи затрушен седою золой,

Им деток пугают: де, черный и злой,

Бесчинствует нрав его вражий;

Де целыми днями, и в стужу и в зной,

Он вымазан жирною сажей.

Он в трубах поет, он шурует в печах,

На нем не еноты, а выдра.

Он стонет, застряв между стенок в плечах,

Когда не поправишь цилиндра,

Руки не просунешь, кирпич изотрешь.

А если на крышу он вылезет все ж,

Пойдет, громыхая по жести,

Мол, в доме случится грабеж и правеж

Не то что на выбор, а вместе.

Но, полноте, дети, не верьте вранью,

Услышьте: к вам счастье стучится.

Поэта узреть — как проснуться в раю,

Тем паче — узреть трубочиста.

И радость сия велика-велика…

Нас Лета отмоет — чумная река,

Нам кинет Харон полотенце,

Когда среди всех различит чудака

С лазурной улыбкой младенца.

Пусть бардов почти не осталось теперь,

В почете задор рифмотворца,

А чистильщик труб ископаем, как ерь,

Он в нетях, и нет ему солнца, —

Поэт-трубочист! — как далек небосвод…

Мы все избегаем докучных теснот,

Нас манят простор и свобода,

Но светлым сердцам не убавит свобод

Колодезный мрак дымохода.

Ночь Рождества

Друзья оглашали вечернюю тишь,

Гуляя, как прапор в каптерке,

И черную корку за кружкой, как мышь,

Гоняли по смятой скатерке.

Ты помнишь тот флигель на спуске к Трубе,

Пронзительный голос трамвая?

Я в зиму распахивал окна тебе,

Счастливый билет отрывая.

Сумел нам сочельник снежку натолочь,

Проглянул и месяц-разбойник,

Когда головами в раскрытую ночь

Клонились мы за подоконник.

Греми же, вагон, закусив удила,

Срывайся под горку ретиво.

Пусть, снег по бокам прожигая дотла,

Безумствует рыжая грива.

Высоко-Петровский молчун монастырь

Поодаль чернеет устало.

Рождественской ночи оконная ширь

Его не признала устава.

Скажи мне, душа, как занес тебя Бог

В столицу метельного стана

Оттуда, где Лия сплетала венок

Над светлой струей Иордана;

Оттуда, где каперсом дышат холмы,

Где месяц встает над оливой,

В морозные хрусты московской зимы —

Далекой и самой счастливой?

Безбожница, старая сводня Москва,

Гремящий под окнами коник.

Любовью объятая ночь Рождества

И белый, в снегу, подоконник.

Буксир

Марии Смирновой

Опускайся все глубже, все ниже

В прокопченную седость мансард,

Сероватое небо Парижа.

Что за дело — ноябрь или март?

И теряйся в каштановой сени,

Под мостами в сгустившейся мгле,

И скользи невесомо по Сене,

Отражаясь в толченом стекле.

Пусть осанистый и басовитый

Нас приветствует старый буксир,

Серых чаек встревоженной свитой,

Как рукою, махнувший на мир.

Что искать-де пестрот да соблазна,

А, насытившись, новых пестрот?

Посмотрите, сколь разнообразно

Эта серая гамма цветет.

Как морщинится сизое знамя

Поколебленной ветром воды;

Как мелькнет желто-серое пламя

Заигравшейся в прятки звезды.

Я припомню палитру Серова,

Серебристые краски Коро

И вплыву, как на палубе, снова

В серый сумрак, в его серебро.

Истребление

Ксения Викторовна Драгунская родилась в Москве, окончила сценарное отделение ВГИК. Драматург, прозаик, автор сборников рассказов “Целоваться запрещено”, “Честные истории для взрослых и детей”, романа “Заблуждение велосипеда”, пьес “Ощущение бороды”, “Секрет русского камамбера”, “Яблочный вор”, “Пробка” и других, идущих в театрах России и странах СНГ. Пьеса “Истребление” поставлена в “Театре.doc”. Драгунская живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

Пьеса

Действующие лица

Катя

Настя

Рамиль

Витя Лазер-Дэнс

Костик

Лейла

Дядя Володя

Сергей Борисович

Соседи Михалкова

Три гопника

Девушка с костылём

Пять беременных водолеев

Одноклассница Путина

Это в высшей степени раздражающее зрелище. Герои говорят невнятно и сбивчиво,

с отвратительной дикцией, чудовищно плохо и бессмысленно читают стихи. Зрители должны постоянно напрягать слух...

Дети читают Пастернака.

П е р в а я д е в о ч к а. “Во всем мне хочется дойти / До самой сути. / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте. / До сущности протекших дней, / До их причины, / До оснований, до корней, / До сердцевины”.

(И так далее.)

В т о р а я д е в о ч к а. “Любить, — идти, — не смолкнул гром, / Топтать тоску, не знать ботинок, / Пугать ежей, платить добром / За зло брусники с паутиной. / Пить с веток, бьющих по лицу, / Лазурь с отскоку полосуя: / „Так это эхо?” — и к концу / С дороги сбиться в поцелуях”.

(И так далее до конца стихотворения.)

Входит В и т я Л а з е р-Д э н с — читает Пастернака.

В и т я Л а з е р-Д э н с. “Я понял жизни цель и чту / Ту цель, как цель, и эта цель — / Признать, что мне невмоготу / Мириться с тем, что есть апрель, / Что дни — кузнечные мехи, / И что растекся полосой / От ели к ели, от ольхи / К ольхе, железный и косой, / И жидкий, и в снега дорог, / Как уголь в пальцы кузнеца, / С шипеньем впившийся поток / Зари без края и конца. / Что в берковец церковный зык, / Что взят звонарь в весовщики, / Что от капели, от слезы / И от поста болят виски”.