Апология чукчей - Эдуард Лимонов

Бумага была, как тогда говорили, папиросная, текст на ней, напечатанный на машинке, был едва различим.

— Вы, говорят, перевертыши пишете? Борька говорил.

— Да, в тюрьме пристрастился… Гимнастика для ума. Баловство… За Чехословакией следишь? «Хронику» читаешь?

— Что за «хроника»?

— «Хроника текущих событий». На! Прочтешь. Спать пора. Рассвет скоро.

Он сунул мне в руки еще стопку измятых бумаг. Убрал все предметы с тахты. Снял с нее плед. Улегся. Накрылся пледом. Красно-черный плед был коротким. Босые ноги торчали. И борода с другой стороны.

В следующую ночь он не пришел. Появился в последующую. Марченко я прочитал и был дико зол на него за то, что он мне «это» подсунул. Я всё время думал о том, что прочел. Книга таки оказалась страшной.

На его вопрос, какое у меня впечатление, я сказал:

— Жуть. Мрак. У нас на Салтовском поселке многие сидели. Они такого не рассказывали. Это что, всё правда?

— Я Толика знаю. Всё правда. Встряска полезна. Чтоб знал, в какой стране живешь. Тебе лет двадцать?

— Двадцать пять.

— Еще не поздно, точнее, самое время. А то вы все, поэты, в своем соку варитесь.

Сквозь толпу времени вижу себя, длинноволосого молодого человека, стоящего у притолоки двери. Чернобородый Володька сидит (всегда босиком) на тахте. На нем простая темная рубашка либо черный видавший виды пиджак. Мы дискутируем. Я нападаю. Он спокойно отвечает. И переделывает меня на свой лад. Меньше года я прожил в Уланском у Кушера. Вселился в конце лета 1968-го, выселился поздней весной 1969-го. Тогда моим всеподавляющим занятием, моей страстью, моей темой были стихи. А чернобородый революционер, влезая в мой мир через окно, смущал меня и испытывал и истязал другим миром. Я оборонялся и не хотел. Он сбавлял тон и, смеясь, рассказывал, как только что вместе с его другом Пашей (Литвиновым) они ушли от «гэбэ» подворотнями.

— Не знают, что там есть сквозной подъезд. Может, до сих пор стоят! — хохотал он.

Кушер сказал мне, что Володька — племянник знаменитого эсера-террориста Гершуни. Я видел, что Володька — достойный представитель своей семьи. Ему было тогда тридцать восемь лет, он уже успел к тому времени отсидеть лет семь. Тюремные годы опростили и огрубили его, я был юноша, а он — сильный, несломанный, жесткий, принципиальный мужик. У него были яркие, что называется, «сверкающие» глаза.

В ту осень все спорили о Чехословакии. Я считал, что «мы», советские, правильно вошли туда только что.

— Эд, тебя гоняют с квартиры на квартиру, как зайца! Ты мне вчера рассказал, как вы сбежали с Анной из квартиры на Открытом шоссе, потому что к соседям пришли гэбэшники и потребовали, чтобы соседи стучали на вас, вынимали из мусорного ведра твою использованную копирку. Ты хочешь жить так всегда, бегать? В чем ты виновен? Ни в чем! Прописки не должно быть, люди должны жить свободно. А свобода наша начинается в Чехословакии… Если мы подавляем чешскую свободу, то наше освобождение не наступит никогда. Нельзя закрывать глаза!

Из-за него я прочел все первые выпуски «Хроники текущих событий», карманы Володькины были всегда набиты «Хроникой». Разделы «В тюрьмах и лагерях», «Аресты, обыски, допросы» окрашивали действительность в мрачные тона. Я противился этому, я даже бывал рад, если он вдруг не появлялся несколько суток. За это время я успокаивался, писал стихи, пил вино и водку с поэтами-СМОГистами. Но если его долго не было, я чувствовал неполность жизни. Когда он появлялся наконец, я сам спрашивал его:

— Новой «Хроники» нет, Володя?

Он, довольный, улыбался и извлекал из бесчисленных карманов комки папиросной бумаги.

— Что, прикипел к информации?

Поздней весной 1969 года я выехал от Кушера. Пора было и честь знать. Бесприютных приятелей у Кушера был не я один. Не знаю, достался ли Володька по наследству новым жильцам Кушера, помню только, что в октябре 1969-го мы узнали, что Гершуни арестовали. Наказание он отбывал в Специальной психиатрической больнице в городе Орле. Тогда у карательной машины КГБ стало модным «лечить» диссидентов в психушках. Володька подвергся насильственному лечению, ему кололи аминазин и галоперидол. Когда он вышел из-за решетки в октябре 1974 года, меня уже не было в России, я в это время уже жил в городе Вене. Знаю, что в следующий раз революционера арестовали в 1982 году. Сидел он в Казахстане где-то, вышел в перестройку в декабре 1987 года, а умер в Москве в 1994 году.

Когда меня арестовали в 2001-м, в апреле, я вошел в камеру № 24 тюрьмы Лефортово и немедленно вспомнил о нем. Ровно тридцать три года понадобилось, чтобы я вдруг почувствовал глубокую связь с этим человеком, который искушал меня в моей юности нашим страшным и страстным русским миром. «Нельзя закрывать глаза, Эд!»

Грабители

Накануне Нового года они пошли резать сумки. Кот, Эд и Гришка. Гришка был самым младшим из них, но самым высоким и самым наглым. Он беспрестанно курил папиросы, плевался, сморкался и был вечно простужен. Еще он был сутул, как складной ножик, и только что освободился из колонии для малолеток.

Кот был парнем с технической жилкой, он пылко мечтал стать Большим Вором, но физически на роль Большого Вора не годился, был удручающе невысокого роста и несерьезно конопат. Свой физический недорост он компенсировал склонностью к придумыванию и изготовлению орудий воровского труда, всяких отмычек и открывалок.

Эд был худощавый подросток романтического склада, он писал стихи. Отец его был на самом деле «мусор», хотя и носил военную форму. Эд своего отца стеснялся, но Кот и Гришка знали, что его отец мусор, и им было всё равно, что отец Эда служит в конвойных войсках. Стоял мороз, и очень крепкий мороз, какой нередко бывает под Новый год в Левобережной Украине, когда висит большая луна и воздух как лед царапает щеки. Снег скрипел под ногами, потому что был в состоянии превращения в лед.

На срезание сумок они вышли с ножницами и палками, изготовленными Котом. Правильно собранные палки и ножницы собирались в такую рогатку многометрового роста, могущую дотянуться вплоть до третьего этажа. Достаточно, чтобы подрезать сумки и авоськи с продуктами и напитками, вывешенными обывателями из форточек.

Они совершали такие походы перед каждыми праздниками. Обыкновенно добыча была богатой: колбаса, сыр, рыба, водка и вино. Обыватель запасался на праздники лучшими из возможных продуктами и, чтобы продукты не протухали, вывешивал, идиот, свои продукты «за окно». Так говорили тогда: «возьми за окном». Ну, там, если сын-подросток просил есть, мать отвечала стандартным «ешь котлеты, возьми за окном».

Сегодня им не везло. Они срезали только одну жидкую сумку и в ней замерзшие до степени каменистости жалкие сардельки. Их даже резать оказалось невозможным, не то что жевать.

Повозившись с сардельками, грязно ругаясь и отплевываясь, Гришка еще и шумно сморкался; они поняли, почему им не везет. Мороз был такой сильный, что обыватели благоразумно убрали свои сумки и авоськи с продуктами из «за окна». Правильно решив, что продукты вымерзнут.

Они стояли у недостроенного никогда стадиона, в тени недостроенных никогда ворот, и ругались так плохо и так негативно, как только могут материться замерзшие подростки. Воспроизводить их ругательства нет нужды, поверьте, это были очень грязные ругательства.

— Я понял, парни, — сказал вдруг Гришка; это «парни» было его речевой характеристикой, он привез «парни» из колонии. — Я понял, не только мороз, не один мороз. Настали новые времена, козье племя накупило себе холодильников. Они теперь хранят продукты в холодильниках.

— Ну не все же? (Кот)

— Не все, но всё большее количество. (Гришка)

— Мать иху! (Эд)

— Иху мать! (Гришка)

— Дальше ходить нет смысла. (Эд)

— Грабанем кого-нибудь? (Гришка)

— Чем? (Эд)

— Есть чем (Кот). Я выкрасил пушку. Высохла…

— Она всё же деревянная (Гришка), вес не тот. Ты ему в плечо, а он чувствует, что нужной тяжести нет. Несерьезно.

— А нужно давить сильно (Кот). Сверху вниз. Клиент будет чувствовать давление и примет его за тяжесть железа.

— Ты бы лучше усилил его железом. (Эд)

— А я усилил (Кот). Гирьку распилил и вмонтировал в ствол и рукоять.

— Дай! (Гришка)

Выйдя из темноты под воротами, подростки рассматривают муляж пистолета ТТ, сделанный Котом с пистолета отца Эда, мусора.

Одеты они жалко, Эд и Гришка в затрепанные пальтишки, Кот в черной фуфайке, на буйных головах подростков старенькие потертые шапки. Эд донашивает отцовские брюки с невыпоротым багровым кантом войск МГБ. У Гришки залатанные поверху ботинки, что свидетельствует о совсем уж бедности. У него только мать, да и то глухонемая, работает уборщицей. Гришке тринадцать лет. Коту и Эду по пятнадцать, но Гришка по развитию выше их. Он много читает и побывал вот в колонии для малолеток. Одевались после войны, впрочем, все плохо, потому тогда сплошь и рядом «раздевали» зазевавшихся поздних прохожих, одежда стоила дорого. Пальто носили десятками лет. Война ведь только что кончилась. Все ходили по улицам бедными, как персонажи Диккенса или Достоевского.