Апология чукчей - Эдуард Лимонов

От мусорного бака с пустым ведром всё же идет живая душа, небольшая фигурка: Людка, рыжая девочка, училась с Эдом в одной школе, но перевелась в 123-ю.

— Эд, ты чего тут? (Людка)

— Да вот, тебя ищу. (Эд)

— А что у тебя с лицом? (Людка)

— Ничего. (Эд) Мужики побили, взрослые. Вот гуляю, не хочу с такой рожей родителям показываться.

— Идем ко мне, умоешься. (Людка) У нас никто не спит, гуляют.

Вскоре он уже сидит на большой кухне Людкиной семьи, пьют чай, Людкина мать жалобно промокает его разбитое лицо. Охает и ахает при этом. Сообщает, что нос сломан. Она — доктор, поэтому у них отдельная квартира.

— А мы холодильник купили как раз в самые холода. Не угадали, — говорит Людкина мать.

Действительно, в углу, на табурете, холодильник.

— Сейчас все покупают… (Эд)

«Мусор»

Когда живешь долго, то воспоминаний скапливается так много, что они переполняют пузырь памяти и прорываются оттуда сами по себе. При благоприятных обстоятельствах. Холодно сегодня. Сел к батарее спиной, налил себе бокал дешевого краснодарского красного вина, спина разогрелась, и вдруг… обнаруживаю себя пятнадцатилетним. Это 1958 год, сижу на коммунальной кухне в квартире по улице Поперечной в Харькове. В руке стакан красного алжирского вина. Справа от меня мне видны хромовые сапоги и синие галифе с кантом, продолжающиеся вверх объемистым брюхом под толстой исподней рубахой, подтяжки поверх, а выше, если задрать голову, — старая лукавая морда майора милиции Шепотько. Мы с ним увели пять бутылок алжирского с прошедшего вчера буйного празднования дня рождения еще одного соседа — слесаря Коли Макакенко, и вот наслаждаемся: старый хитрый «мусор» и я — подросток-хулиган. Мать моя ушла в гости, отец — на дежурстве в дивизии, Коля и Лида Макакенко уползли на завод, никто не мешает бухать.

Майор Шепотько — это кое-кто. Сейчас он — начальник вытрезвителя, сразу после войны был комендантом железнодорожной станции на границе с Германией. Нрав у него веселый и загульный, женщин у майора перебывало немеряно, до сих пор ходят, на них он, видимо, всё наворованное на этой станции и спустил. Он рассказывает с удовольствием, как потрошил со своей командой и маршальские вагоны, и солдатские вещмешки. Конфисковывал рояли и шмайсеры, и гранаты, и пистолеты, и даже пулеметы и картины великих живописцев. У него были особые полномочия, и даже большие чины предпочитали с ним дружить. Теперь он дружит со мной. Делится со мной добычей из вытрезвителя: всякими ножичками, брелками, цепочками и часами, снятыми с пьяниц. Протрезвев, пьяницы обычно спрашивают, где их деньги, где их часы, где ножички. На что майор невозмутимо отвечает: «Мы тебя, друг, пустым подобрали…»

Помимо того, что майор делится с мной добычей, он дает мне вволю общаться с его оружием, у него несколько трофейных пистолетов: вальтеры, браунинги; первый раз он дал мне в руки вальтер, когда мне было одиннадцать лет, правда, вынул обойму с патронами, и я бегал, щелкая вальтером в кошек и старух, к черной зависти соседских пацанов. Когда мой отец узнал о вооруженном сыне, то вызвал майора на серьезный мужской разговор. Майор, будучи старше моего отца лет на двадцать и много выше, потом смеялся только, но выносить свое оружие из нашей квартиры мне всё же запретил.

Ему тогда было лет пятьдесят пять. Старый, прокуренный, циничный, прожженный, это он вбросил мне в словарь слово «девка», он называл так всех молодых женщин. Стал называть девками женщин и я. У него я слушал на патефоне трофейные пластинки из Германии. Большинство были эмигрантские, Лещенко там сладкий, но были и немецкие, «Лили Марлен» была.

Два дружка, — чем-то я ему нравился, этому животастому, ну, детей-то у него не было. Он мне много всего рассказывал о своих проделках. Он был, если судить его по стандартам обывателя, весь изготовлен из пороков и недостатков. Самым мелким изъяном были его вонючие папиросы «Казбек», а еще одним — он слишком долго засиживался в туалете, покуривая свой «Казбек», и мы, соседи, вынуждены были стучать ему в дверь: «Майор, выходи!»

Весь из пороков: вор, взяточник, без сомнения и преступник, «мусор», он умудрялся быть обаятельным куском человека. Или обаятельным мелким дьяволом. Он просто и доходчиво рассказал мне о девках всё, что мне нужно было знать. Когда я в последующей жизни помнил его циничные заветы, у меня не бывало проблем с девками. А вот когда я размокал, сентиментальничал и воображал ту или иную особь женского полу Прекрасной Дамой, проблемы возникали. Майор рассказал мне исчерпывающе о женском белье. Объяснил. Какое белье должна иметь шлюха, что такое «отодрать по-офицерски». Он сам, как сейчас говорят, «торчал» на женских поясах для поддержки чулок, ну, знаете, были такие допотопные, с резинками. И в женских трусах он был специалистом, и в музыке, которую следует поставить в патефон в интимный момент. Плюс нескончаемым потоком из него лились воспоминания о его приключениях в Германии.

В сравнении с майором мой отец, несмотря на то что играл на гитаре и пел романсы, смотрелся как пуританин, сухарь. Ни он, ни моя мать со мной ни о каких девках не разговаривали и вино со мной не пили. На каждом человеке за жизнь налипает что-то от других людей. От майора на меня многое налипло. И его патефон с хриплой «Лили Марлен», два его огромных ковра из Туркмении, и сабля в золотых ножнах, и вальтер, конечно, — стальной зверек, и тугая мыльная пена на его щеках по утрам, когда брился, и его кашель, и глянцевые военные сапоги.

«Мусор» — называли милиционеров на Салтовке, в нашем рабочем поселке.

— Как там твой сосед-мусор? — спрашивали в школе одноклассники.

— А чё ему делается. Живет, веселый, — отвечал я. — Фотографии вчера показывал. Из Германии.

— Ну и как? Интересно?

— Люди лучше нашего одеты, хоть и война была. Девки в шляпах таких…

В тот день мы с ним налакались алжирского. Мать вернулась и решила, что я пьян. И устроила майору скандал. Обнаружилось, что майор тоже пьян. Он сказал, что мы пили врозь. Я сказал, что я только пришел и что выпил на танцах в Стахановском клубе, ребята угостили. Оба мы пьяно улыбались, а мать растерялась.

Каждый раз, когда мне доводится оказаться у жаркого радиатора со стаканом красного вина, я вспоминаю майора. И несет мне в лицо и в душу горячий воздух других жизней, часть из которых я, впрочем, умудрился прожить.

Что с ним сталось? Где-то году в шестидесятом он неожиданно женился. На красивой, высокой, полной женщине. Ну как королева упитанная она была. Женился и привел ее жить в свою двадцатиметровую комнату. Ладно бы одну, но с нею переехал ее сын, Володька, младше меня на несколько лет, высокий толстяк. Квартира, конечно же, не обрадовалась.

Майор, заимев семью, стал реже уделять мне время. Только мы, бывало, с ним усядемся — он с фляжкой коньяка — на обычные наши места на кухне: я у батареи, он — в углу на табурете, — тут же притаскивался Володька и садился рядом. Ну, в присутствии пасынка майор был сдержаннее, но коньяком меня угощал, бросая Володьке: «Ты еще не дорос!» Потом они переехали.

Ну конечно же, он давно уже на том свете, «мусор», мой друг. Не мог же он жить сто лет, а?

Выжили только двое

«Сталина снимают! Кран пригнали!» — закричал вбежавший в полуподвал мужичонка в вытертом пыжике на голове. Все мы, доселе смирно скучавшие на старых стульях, рванули к выходу, в дверях образовалась давка. Поругиваясь, мы все просочились через неширокую дверь и побежали за мужичонкой. Мне было малопонятно куда, но я бежал со всеми, никому не знакомый, но свой. Одинокий парижский писатель в толпе русских мужиков-коммунистов. Я пришел на улицу Куйбышева познакомиться с народным вождем Анпиловым, у меня была договоренность по телефону, вождь очень запаздывал, я сидел в обшарпанном полуподвале уже около часа, как вдруг вот оно, приключение.

Действительно, к бюсту Сталина был подогнан кран. И подозрительно нерабочего вида мужики неумело набрасывали на него металлические петли. Мужичонка в вытертом пыжике обернулся к нам, широко открыл бледный рот, обнажив его алые внутренности, заорал «Ура!» и призывно загреб рукой в сторону крана. «Ура!» — подхватили мы, включая меня; хотя я не кричал «Ура!» уже лет двадцать, у меня неплохо получилось.

Мы налетели, выхватили петли из их рук. Размахивая этими металлическими петлями, толкая и нанося удары, мы обратили их в бегство. Водитель крана заперся в кабине, и теперь наши облепили кран, стояли на его подножках с обеих сторон и стучали всё яростнее в стекла. Водитель завел мотор, и кран рвануло с места так, что стоявшие на подножках посыпались в снег. Весь сотрясаясь, старый кран улепетывал теперь по улице, опасно покачивая своей стрелой.

— Пусть валит! Ничего у них не вышло. Нам население отсигналило, — сказал мне мужичонка в пыжике. — Надо тут пост поставить. А ты из Бабушкинского райсовета будешь?