Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Гекманн вытянулся возле двери, выкинул вперед правую руку и отчеканил браво:

— Благодарю господина унтер-офицера за готовность поменять мне носки!

Он щелкнул каблуками, резким движением ухватился за ручку двери, нажал на нее и, пятясь, вышел. Затем тихо прикрыл за собой дверь.

— Благодарю за готовность! — зло передразнил его Штюкендаль.

Он тут же пошел в заднюю комнату и стал остервенело портить обмундирование, чтобы в среду сдать его как негодное.

Лето. Урожай убирают старики, женщины и дети. Все молодые и пожилые мужчины или в армии или на военных заводах. О восьмичасовом рабочем дне уже давно забыли. Руководители военных заводов вправе назначать сверхурочные хоть ежедневно. Закрыты коммерческие училища. Студенты также отправлены на военные заводы. Вот когда стали ощущаться огромные потери на фронте.

И к нам поступили новые приказы. Начальство требует ускорить выписку раненых, чтобы не задерживать их отправку на фронт. В случаях, когда необходимо длительное лечение, раненых надо отправлять во вспомогательные войска с лечением на месте. А с фронта все прибывают и прибывают новые раненые, госпитали переполнены.

Создана специальная комиссия, проверяющая годность санитаров, уборщиков и прочих работников госпиталей к службе на фронте. Мы прозвали ее «похоронной комиссией».

Я стоял раздетый догола перед седым майором медицинской службы из «похоронной комиссии». Все складывалось так, что меня должны были признать годным и отправить опять в эвакогоспиталь или на перевязочный пункт на переднем крае. Прощайте, Франц Хольфельд, Венцель Дворский, Отто Бауманн и Штюкендаль. Там все начнем сначала, снова будем искать людей, которые хотят вставлять палки в колеса военной машины.

— Влезьте-ка на стул, — приказал мне майор медицинской службы.

Я влез на стул.

— Закройте глаза! — услышал я резкий голос. — Я вам сказал, закройте глаза!

— Тогда я упаду, господин майор медицинской службы.

— Почему?

— Потому что стоит мне закрыть глаза, как на меня находит страх. Я боюсь оставаться в темноте.

— Почему?

— Господин майор медицинской службы потерял бы меньше времени, если бы заглянул в мою историю болезни. Я, конечно, могу и сам рассказать, как все произошло. Но это длинная история.

— Вот как. Вы, видимо, не рветесь на фронт?

Продолжая стоять на стуле, я заговорил быстро-быстро, словно боясь, что у меня не хватит времени. Задыхаясь, я произнес такую тираду:

— На фронт — с большой охотой. Лишь бы там можно было по-настоящему драться за победы фюрера или за фюрера победы. Это не играет никакой роли. Куда бы кого ни сунули, всюду надо бороться. Даже на фронте. Всюду, где раздается треск. Но теперь слышен треск и здесь, в тылу. Это не беда, господин майор медицинской службы. Все радуются, как маленькие дети, у которых лопнул воздушный шар, что и здесь, у нас, трещит. В первую минуту все смеются. Потом все начинают плакать, потому что все лопнуло. Смеются, плачут, потом снова смеются, снова плачут, а под конец остаются одни только слезы…

— Стоп, стоп, остановитесь! — приказал майор медицинской службы. — Слезайте. Станьте-ка вот тут…

Я мягко спрыгнул со стула и прошлепал босиком к месту, на которое указал врач. Я не спускал глаз с майора медицинской службы, желая во что бы то ни стало убедить «похоронную комиссию», что она имеет дело с рехнувшимся.

Врач начал листать мою объемистую историю болезни, которую ему принес госпитальный писарь ефрейтор Тенцер.

— Вы служите здесь на вещевом складе? — спросил врач.

— Так точно, господин майор медицинской службы. Но, кроме того, я прохожу лечение трудовой терапией.

— Лечение в госпитале закончено?

— Так точно, господин майор медицинской службы.

— В шестом отделении?

— Так точно.

— Много там нервнобольных, Рогге? — спросил майор спокойно.

— Более тысячи.

— Настоящие сумасшедшие там тоже были?

— Так точно. Но прошу разрешения у господина майора медицинской службы обратить его внимание на то, что сумасшедшие там сидели взаперти, в то время как еще многие сумасшедшие разгуливают на свободе и творят всевозможные безобразия, а их никто и не собирается сажать на цепь. К сожалению, этого еще никто не знает. Слишком много сумасшедших гуляет на свободе.

Майор с трудом сдержал улыбку, а Тенцер довольно громко хихикнул. Начальник «похоронной комиссии» одернул его:

— Что это такое, ведите себя серьезней.

Неожиданно для меня упал стул. Это врач намеренно толкнул его. Я испуганно передернулся и начал дрожать всем телом. Тогда врач сказал, словно я маленький:

— Успокойтесь и оденьтесь не спеша.

Я судорожно начал натягивать на себя одежду. Майор медицинской службы продиктовал писарю несколько слов и цифр. Затем похлопал меня по плечу и сказал:

— Пусть каждый работает там, куда его поставили. Продолжайте пока свою работу на вещевом складе, а в следующий раз мы с вами поговорим о фронте.

Я сделал вид, будто немного обижен. Я знал, что майор медицинской службы — специалист ларинголог и ничего не смыслит в нервных болезнях. Поэтому я сказал:

— Придется подчиниться, господин майор медицинской службы. Приказ есть приказ. Если я сейчас не попаду на фронт, то придется подождать, когда он подойдет сюда. Ведь мне не придется долго ждать, да?..

— Можете идти, унтер-офицер, — приказал врач.

Я степенно зашагал к двери, стал «во фрунт» перед врачом, и, поскольку мне никак не удавалось щелкнуть каблуками, как полагается по уставу, я топнул одной ногой об пол, откозырял и вышел.

В коридоре сидели другие санитары в ожидании, когда их «похоронят».

Закрывая за собой дверь, я услышал громкий смех майора и писаря.

Бауманн, сидевший в коридоре, спросил:

— Ты что, рассказал этому могильщику анекдот?

— Вот именно. О разработке плана по борьбе с нехваткой жиров и о работе над получением масла из коровьего дерьма. Им это уже удалось наполовину — коровью лепешку можно мазать на хлеб, только вот вкус еще мало похож на масло…

Теперь смеялись в коридоре. Тенцер открыл дверь и крикнул:

— Унтер-офицер Бретшнейдер!

Когда Бретшнейдер входил в кабинет, Тенцер шепнул мне:

— Эм пятнадцать…

Это означало, что я годен лишь для несения гарнизонной службы.

Бауманна также признали годным для несения гарнизонной службы. Так что наша маленькая группа не распалась. Он по-прежнему будет следить за продвижением фронта, изредка вправлять мозги кому-нибудь из солдат и приводить в негодность обмундирование, а при случае передавать товарищам пистолеты и патроны.

Плохо с винтовками. Их трудно спрятать, а скопилось их довольно много. Дворский все время настаивает на том, чтобы их собирали, но как их передавать? Этого мы до сих пор не решили. Изредка мы с Бауманном сдаем несколько винтовок на оружейный склад, чтобы не вызвать подозрения.

Как-то вечером я снова встретился с Дворским в пивной села Фридерсдорф. Дворскому нужна была обувь, и я раздобыл ботинки, но они оказались ему малы. Он решил отдать их кому-то из своей группы. Сегодня я принес ботинки побольше из трофейных бельгийских, сугубо штатская обувь, непригодная для тяжелых фронтовых условий. Зато они мягкие и годятся для тех, у кого ноги обморожены.

Уже стемнело, когда мы, каждый в одиночку, вышли из пивной, чтобы добраться домой через Эберсбах. На обратном пути Дворский снял старые ботинки и надел новые. Они были ему как раз. Старые он кинул в Шпрее, и мы продолжали свой путь.

Под путепроводом я подождал Дворского и сказал, глядя вверх:

— Взгляни, Венцель, вот бы эту вену перерезать, тогда бы фашисты немного помучились.

— Это пустые мечты, Карл, нет взрывчатки.

— Взрывчатка у меня есть. Нужно выбрать подходящий момент и знать, конечно, технику подрывного дела.

Мы молча пошли дальше. Издалека приближался поезд. Маленькие окна домов, стоявших на откосе, были затемнены. Кругом тихо, как на кладбище.

Мы снова остановились, и Дворский недоверчиво спросил:

— У тебя действительно есть взрывчатка?

Мы внимательно разглядывали путепровод. Я ответил:

— У меня есть четыре заряда и двести метров кабеля. Если мы взорвем обе средние арки и одну опору — это будет такое повреждение, которое не устранить и в несколько недель.

— Но самому тебе не следует подрывать, во всяком случае, не в одиночку. Нужно заранее обеспечить полное алиби.

Всю дорогу мы обсуждали план взрыва моста.

Сегодня рано утром у витрины нашего вещевого склада остановился какой-то мужчина. Он заглядывал в помещение. Это был Дворский. Увидев меня, он зашел и заговорил, закрыв рот и щеку рукой: