Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Маленький психологический трюк. Но на цепных псов действует отлично. Наверняка. При проверке документов эта открытка всегда невзначай выпадает. Видишь, как замызгана его рожа? Как будто я только этим и занимаюсь, что его разглядываю.
Я проводил Каблова на платформу. Подошел поезд, ефрейтор протиснулся в вагон, битком набитый молодыми солдатами, и подошел к окну. Сверток я передал ему в окно.
Увидев знаки различия на моей форме, солдаты запели издевательскую песенку о ефрейторе-санитаре Нойманне. Пока поезд стоял, они успели выпалить все пятьдесят куплетов.
Лето сорок четвертого года.Жара такая, что асфальт стал мягким. Духота действует убийственно, все нервные, злые. Почти каждый день сюда, в Георгсвальде, прибывают эвакуированные из Берлина и Рура. Пока наш горный край считается безопасным местом. Однако местные жители, которым пришлось потесниться, недовольны и ворчат:
— Войну затеяли вы, из райха. Нам она не нужна, а теперь лезете сюда спасаться.
Эвакуированные из разбомбленных городов отвечают:
— Когда Гитлер пришел к власти, это вы, немцы пограничных районов, превратились в истериков.
Перед магазинами выстраиваются длиннющие очереди. Продуктов не хватает. Все чаще люди уходят из магазина с пустыми руками. Транспорт работает плохо.
По улицам гонят рабочих с Востока. Их становится все больше и больше. А русские женщины, работающие здесь на заводе и уже знающие меня в лицо, каждый раз спрашивают при встрече:
— Унтер-офицер, где фронт?.. Когда придут наши?..
Я утешаю их шепотом:
— Скоро, скоро… Уже близко.
* * *В пятницу, во время очередной встречи, мой друг Венцель Дворский пришел не один. Он привел с собой угрюмого, молчаливого человека в лохмотьях, низкорослого и плотного.
— Знакомься, товарищ Карл, — сказал Дворский. — Это словак из нашей группы, знает немецкий. Он должен немедленно отправиться к себе на родину. А для этого ему нужна немецкая военная форма и солдатская книжка.
— А проездные документы и служебное удостоверение?
— Это у него есть. Все есть, кроме солдатской книжки. Даже фотография, подходящая для немецких документов, и та готова.
Я поговорил с товарищем из Словакии и убедился, что немецким языком он владеет слабо. Дворский сказал, что теперь это никого не удивит. В гитлеровской армии много солдат, которые плохо знают немецкий язык.
Пожалуй, он прав. Теперь я часто встречаю раненых с фронта из числа так называемых «фольксдойче». На их истории болезни всегда есть пометка красным карандашом: «Внимание! Не говорит по-немецки». Один такой раненый с сугубо немецкой фамилией Леманн, рапортуя о своем прибытии, только и смог сказать: «Вот я есть. Получаешь ты снабжение?»…
Убедившись, что поблизости никого нет, я повел Дворского и его спутника на вещевой склад. В задней комнатке скорняжной, затемненной плотными шторами, я дал словаку форму, солдатскую книжку на имя рядового Михаила Черака, соответственно заполнив его проездные документы на поездку в Рейхенберг. Печать и подписи на документах уже стояли. Мы аккуратно вклеили фотографию, и новоиспеченный солдат отправился на железнодорожную станцию Филиппсдорф.
Лохмотья, сброшенные словаком, я сунул в железную печурку, облил керосином и сжег. Гарь из печурки напомнила мне начало войны, Здуньску-Волю, пылающие дома поляков, мимо которых пробирался наш санитарно-транспортный взвод пять лет тому назад.
Перед уходом Дворский дал мне очередное задание. Он сказал, что в воскресенье, в четырнадцать часов, я должен приехать в Бемиш-Лейпа, найти кафе напротив памятника Освобождения от крепостного права, дождаться в нем ефрейтора Каблова и фельдфебеля Бюргера и получить от них точные указания по поводу передачи оружия партизанам. Сам Дворский, очевидно, этой явки не знал. Он не смог назвать ни улицы, ни номера дома, а сообщил мне только этот приблизительный ориентир: кафе напротив памятника.
В субботу я пошел к шпису. Тот встретил меня с насмешкой.
— Пришел за отпуском? Хочешь съездить к семье, которую разбомбило? По-моему, ты как раз на очереди…
— Ну нет, моя очередь впереди, — возразил я на эту зловещую любезность. — Пока они дошли еще только до буквы «П». А я и моя семья, как тебе известно, на «Р». Я хотел бы получить увольнительную на воскресенье — до утра понедельника. Мне надо съездить в Бемиш-Лейпа, навестить брата, связиста. Их пригнали туда на неделю, а мы не виделись четыре года…
— Знаем мы этих братьев в юбках, — сострил шпис. — Надеюсь, у брата не слишком длинные волосы. В общем-то мне все равно. Получишь увольнительную. Но дорогу тебе придется оплатить самому. Ты ведь знаешь, наше государство теперь экономит вовсю. Значит, оплатишь путешествие, и порядок. Я тебе сейчас же выпишу увольнительную. А как насчет жидкого мыла?! Сам понимаешь, в городах уже ничего не выдают…
— Ладно, при случае занесу.
* * *В воскресенье я до блеска надраил все металлические части, пришил белый подворотничок, выутюжил брюки, а новую фуражку, пропахшую нафталином, побрызгал одеколоном. Четыре заряда взрывчатки, хранившиеся до сих пор у Франца Хольфельда, были уложены в чистый бельевой мешок.
Я купил билет и выбрал купе, в котором сидел высокий чин — полковник. Для безопасности. В таких случаях цепные собаки — полевая жандармерия — меньше придираются. Кроме нас в купе сидели два молодых лейтенанта. Я отдал честь, на редкость удачно, положил свой бельевой мешок в сетку для багажа и сел возле окна, напротив полковника. Все трое ехали, видимо, вместе.
Я все время с тревогой думал: «А вдруг жандармы вздумают проверить багаж?»
Когда в Румбурге все трое вышли и в купе сели другие пассажиры — два офицера, один обер-фельдфебель и двое штатских, — мне стало легче. Теперь, если придет контроль и учинит проверку, я скажу, что это не мой мешок.
Как только поезд отошел от станции Гайда, в купе вошел штатский:
— Хайль Гитлер! Прошу предъявить удостоверения.
Оба штатских предъявили свои документы. Я последовал примеру офицеров и не пошевельнулся. Проверявший вышел из купе.
Вслед за ним появились две цепные собаки из полевой жандармерии. Они отдали честь, внимательно оглядели всех и удалились.
В Бемиш-Лейпа звонили к заутрене. Воскресенье выдалось теплое, ясное. Празднично одетые люди шли в церковь. Прошел отряд пожилых штурмовиков, снаряженных так, точно они отправляются на фронт. На вещевых мешках у этих стариков закреплены винтовки. Впереди шагал молодой командир. В такт шагу он лихо размахивал одной рукой, вторая безжизненно свисала: вместо руки у него был протез.
По привычке я сосчитал: сорок две винтовки у сорока двух старых дураков, храбрых на расправы с безоружными. Все эти вояки разбегутся, как зайцы, при одном только виде вооруженного партизана.
Памятник Освобождения от крепостного права, против которого находилось нужное мне кафе, я нашел не сразу. Я думал, что он стоит на рыночной площади, но там его не оказалось.
Тогда я решил расспросить кого-либо из местных жителей и обратился к старику, разгуливающему в тени домов, с соломенной шляпой, прикрепленной к пиджаку. Он обрадовался, что с ним заговорили, и пошел вместе со мной, рассказывая о том, что это за памятник, о городе и о себе. Старик был учителем истории и, разумеется, мог часами повествовать о крестьянском сыне Гансе Кудлихе, который в 1848 году послал запрос в австрийский парламент по поводу отмены крепостного права. Но мне было не до истории памятника в Бемиш-Лейпа, я торопился на встречу с Кабловом и с большим трудом избавился от разговорчивого спутника.
Грязное кафе на втором этаже дома напротив памятника мне не понравилось. В просторном зале в этот утренний час никого не было, кроме одетого во все черное кельнера с парализованной ногой и буфетчицы с крашеными волосами, в некрасивом, сильно декольтированном платье. Плохое место для свидания. Как они могли выбрать такое заведение, где кажется, что вот-вот попадешь в облаву.
Я не собирался задерживаться в этом злачном месте, тем более с таким рискованным грузом, как взрывчатка, которая лежала в моем бельевом мешке. Уж лучше побродить по окрестностям и вернуться в тот момент, когда сюда придут друзья. Но бродить с мешком тоже не резон, можно навлечь на себя подозрения. Мне пришла в голову мысль оставить мешок на хранение здесь, у буфетчицы.
Выпив кружку пива, я подошел к ней и спросил, можно ли на некоторое время оставить в кафе вещи.
— Вы что, собираете железный лом? — развязно спросила буфетчица, пряча мешок под стойку.
— Нет, там статуэтки, — пошутил я. — Но не голые. Вполне приличные.