Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Поскорей только! Прихлестните потуже! Без мучений, пожалуйста.

 У многих не хватало сил и на это.

 Ссыльно-каторжный Кинжалов, казненный за убийство на Сахалине лавочника Никитина[22], все время молился, пока читали приговор, а затем, когда его начали расковывать, лишился чувств.

 Его пришлось внести на эшафот.

 Державший его Комлев говорит:

 - По-моему, ему и петлю-то надели уже мертвому.

 Перед казнью, по воспоминаниям Комлева, почти всякий холодеет и дрожит, весь колотится, делается уже не бледным, а белым совсем.

 - Держишь его за плечи, когда стоит на западне, через рубашку руке слышно, что тело у него все холодное, дрожит весь.

 Среди всех тринадцати казненных Комлевым совершенно особняком стоит некто Клименко.

 Преступление, совершенное Клименком, состояло в следующем.

 Он бежал, был пойман надзирателем Беловым, доставлен обратно и дорогой избит.

 Тогда Клименко дал товарищам "честное арестантское слово", что он разделается с Беловым, бежал вторично и сам явился на тот кордон, где был Белов.

 - Твое счастье - бери. Невмоготу больше идти.

 Белов снова повел Клименко в тюрьму, и по дороге арестант убил своего конвоира.

 После этого Клименко сам явился в тюрьму и заявил о совершенном им убийстве, рассказав все подробно: как и за что.

 Его приговорили к смертной казни.

 Ничего подобного смерти Клименко не видал даже видывавший на своем веку виды Комлев.

 Когда его взвели на эшафот, Клименко обратился к начальству и... благодарил за то, что его приговорили к смерти.

 - Потому что сам, ваше высокоблагородие, знаю, что стою этого. Заслужил, - вот и казнят.

 Единственной его просьбой было "отписать жене, что он принял такую казнь".

 - И отписать, что, мол, за дело.

 - Даже барабан не бил при казни! - по словам Комлева.

 Вот вам, как умирали каторжники, и что такое смертная казнь.

 Вряд ли вид ее особенно содействовал исправлению ссыльно-каторжных, которых выгоняли из тюрьмы "для присутствования", и поселенцев, которые занимали самый естественный в мире амфитеатр перед этой противоестественной сценой.

 Теперь перейдем к недовольству отсутствием смертной казни.

 Генерал был совершенно прав, когда говорил, что отсутствие смертной казни вызывает большое неудовольствие во многих.

 - Помилуйте, батенька, - приходилось слышать буквально на каждом шагу, - ведь этак жить страшно! Того и гляди, зарежут! Безнаказанность полная! Ведь это курам насмех: только прибавляют срока! У человека и так сорок лет, а ему набавляют еще пятнадцать. Не все ли ему равно: сорок или пятьдесят пять?! Нет! Эти гуманности надо побоку. Смертная казнь, - вот что необходимо!

 И когда даже я, привыкший на Сахалине целые дни проводить в обществе Комлевых, Полуляховых, "Золотых Ручек", выходил из терпения от этих рассуждений и говорил им:

 - Тогда, господа, уж будет лучше говорить о колесовании, о четвертовании. Это хоть будет иметь смысл. Это хоть еще не применялось, - может быть, поможет. А смертная казнь применялась и ничему не помогала.

 На самом деле!

 Когда происходили все эти убийства смотрителей?

 Когда был убит Дербин? Селиванов? Другие? Когда было покушение на Ливина, на Шишкова?

 В то время, когда за это смертная казнь полагалась обязательно.

 Был ли убит хоть один чиновник за эти четыре года, пока не было смертной казни?

 Нет. Ни одного.

 - А покушение на убийство доктора Чардынцева? А покушение на убийство секретаря полиции Тымовского округа[23]?

 Действительно, "в производстве" имелись оба эти дела.

 На доктора Чардынцева бросился арестант Криков.

 С Криковым меня познакомил... доктор Чардынцев.

 - Ну, а теперь пойдемте посмотреть на человека, который чуть меня не зарезал! - сказал мне доктор, когда мы обошли весь лазарет.

 - Как? Разве он здесь? У вас?

 - Да. В отдельной комнате.

 - И вы не боитесь к нему ходить?

 - Нет, ничего. Он теперь успокоился. Мы с ним большие друзья.

 В маленькой отдельной комнатке лежал больной Криков, бледный, исхудалый, измученный.

 Приняв меня за доктора, он начал слабым, прерывающимся от одышки голосом жаловаться на сильное сердцебиение и расхваливать своего доктора:

 - Если бы вот не они, - прямо бы на тот свет отправился.

 "Сильнейший порок сердца", - шептал мне доктор.

 Тогда мы перевели разговор на недавнее покушение. Криков сильно заволновался, схватился за голову:

 - Лучше не поминайте, не поминайте про это!.. Сам не знаю, что со мной было... У меня бывает это: голова кружится, сам тогда себя не помню... Ужас берет, когда подумаю, что я чуть-чуть не сделал!.. И против кого же?.. Против доктора!.. доктора!..

 И он смотрел на доктора Чардынцева глазами, полными слез, с такой мольбой, с таким благоговением, что, право, не верилось: неужели от рук этого человека, действительно, чуть-чуть не погиб этот-то самый доктор?

 Криков не старый еще человек, но уже богадельщик; вследствие сильнейшего порока сердца не способен ни на какую работу. Он человек, несомненно, психически ненормальный. Ему вечно кажется, что его преследуют, обижают, что к нему относятся враждебно. Он вечно всем недоволен. Необычайно, болезненно раздражителен. По временам впадает прямо в умоисступление и тогда, действительно, не помнит, что делает.

 С доктором Чардынцевым он все время был в самых лучших отношениях.

 Но в один из таких припадков обратился с требованием какого-то лекарства. Доктор отказал.

 - Ага! Вы меня уморить хотите! Вы меня нарочно в лазарете держите, не лечите! Так нет же, не дамся я вам! - завопил Криков и, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, выхватил из-за голенища нож и кинулся на доктора.

 К счастью, господин Чардынцев успел схватить его за руку, обезоружить; сейчас же отвел его в отдельную комнату и принялся успокаивать.

 Когда Криков опомнился и пришел в себя, его горю, его отчаянью, стыду не было границ.

 Как видите, под умышленное покушение этого случая подвести никак нельзя. Я уверен, - и говорю, строго проверив это, - что во всей каторге не найдется ни одного человека, который умышленно захотел бы причинить вред господину Чардынцеву, этому славному, доброму, симпатичному, гуманному врачу.

 Он чуть не пал жертвой ненормального субъекта. Какой врач, имеющий дело с душевнобольными, застрахован от этого?

 Причем тут распущенность каторги?

 Случай с секретарем полиции Тымовского округа, - случай странный, загадочный, и если говорить о распущенности, то не одной только каторги.

 Господин секретарь - человек молодой, но быстро усвоивший себе сахалинские обычаи.

 В его канцелярии был писцом бродяга, некто Туманов, молодой человек, тихий, скромный, трудолюбивый, хорошо воспитанный. Он попал в какое-то "дело", не захотел срамить своей семьи, предпочел скрыться и пойти на каторгу под именем бродяги.

 На Сахалине мало стесняются насчет ругани.

 И однажды господин секретарь, будучи почему-то не в духе, ни за что ни про что изругал Туманова и при всей канцелярии назвал его "подлецом" и "мерзавцем".

 На Туманова это страшно подействовало. Быть может, в особенности потому, что это случилось тогда, когда он только что выбрался из тюрьмы и только-только начал снова чувствовать себя человеком.

 Он нашел человека, судьба которого близко подходила к его. Познакомившись с одной бывшей баронессой, сосланной за поджог, и, кажется, между ними установились отношения более нежные, чем отношения простых знакомых[24].

 По ее словам, на Туманове, когда он пришел домой после сцены с секретарем, "лица не было".

 Он казался помешанным, ходил по комнате, хватался за голову, разговаривал сам с собою.