Убийца танков. Кавалер Рыцарского Креста рассказывает - Инго Мебиус

Потом дали возможность изучать и машиностроение. Теперь уже томиться от безделья не приходилось — дни были заполнены учебой до отказа.

В ограждении кто-то проделал дыру, через которую можно было попасть на главную территорию лагеря. Но у меня не было особой охоты ходить на концерты самодеятельности или любительские спектакли. Дыра эта исправно функционировала, пока о ней не прознала лагерная администрация, и ее срочно заделали.

Одному нашему подполковнику из перековавшихся в демократы вменили в обязанность уборку административного барака американцев. Однажды этот полковник проинформировал американского офицера о том, что мы все, мол, закоренелые нацисты. Ответ не заставил себя ждать: «Я и сам нацист, и каждое утро на завтрак съедаю по младенцу». Американцы ничего не имеют ни против актов предательств, но вот только самих предателей терпеть не могут. Этот случай мгновенно стал всеобщим достоянием в нашем мини-лагере. Мы вели себя вполне корректно, и наш девиз был: мы — немецкие офицеры, попавшие в плен, и хотим выйти на волю, оставаясь таковыми.

В мае 1945 года Германия рухнула окончательно, и стоившая неимоверных жертв война закончилась. Мы все были буквально раздавлены этим. Конечно, с одной стороны, все радовались концу войны, тому, что этому смертоубийству пришел конец, но мы ведь отчетливо сознавали, что проиграли эту войну, а вот это в голове уже не укладывалось.

С тех пор в лагере стали ощущаться совершенно иные тенденции. Ежедневные пайки сильно урезали. Нас вдруг стали гонять на тяжелую и грязную работу — с корнем выдирать сорняки, выкорчевывать кустарник и тому подобное. И все это в условиях жуткого климата. Постоянные дожди, вода чуть ли не по колено, да вдобавок мириады комаров. И не простых, а малярийных. Теперь мы поняли, отчего бараки стояли на метровых сваях. Руки мои покрывала экзема, против которой не помогало ничего, ни мази, ни повязки.

В большом лагере началось брожение. Но осведомители свое дело знали и докладывали обо всем лагерной администрации. Несчастные, наивные люди! Они думали, что скинув форму вермахта и натянув на себя робу с буквами «POW» (prisoner of war»), они сразу же изменят к себе отношение американцев, и те сочтут их «демократами». Австрийцы, те вообще стали держаться особняком, внезапно они не желали иметь ни с немцами, ни с Германией ничего общего, мол, Австрия всегда была и есть суверенное государство. Продолжался и усугублялся внутренний распад и среди бывших служащих вермахта.

Потом явился какой-то американец с договором на работы. Дескать, подписывай и мигом получаешь большую пайку, сможешь чаще писать домой. Ну а не хочешь — не подписывай. Жди тогда освобождения из плена до второго пришествия. Подписывая этот договор, ты, по сути, по собственной воле отказывался от применяемых к тебе пунктов Женевской конвенции. 80% военнопленных главного лагеря подписали эту унизительную бумажку, их потом направили на уборку картофеля и хлопка, на прокладку ирригационных каналов, на осушение болот. И немцы, причем представители офицерского корпуса, люди не из трусливых, храбро дравшиеся с врагом на фронтах, добровольно совали голову в петлю, становясь рабами американских надсмотрщиков.

Зайдя к нам в сектор, американец небрежно швырнул эти бумажки на стол со словами: «Да какой толк? Вы ведь все равно их не подпишете!»

Именно так и произошло. Американцы стали чаще бывать у нас, приносили иногда мешок муки, чтобы дать нам возможность испечь что-нибудь вкусное. Прошло время, и у нас паек стал лучше, это произошло уже после акции с подписанием договоров о работе. Ну а в главном лагере показывали кино, организовывали занятия и в добровольно-принудительном порядке склоняли людей к подписанию рабочих обязательств. Мы пока что были от всего этого избавлены.

Жизнь шла своим чередом — днем учеба, вечером картежные игры. Курительный табак, который мы покупали в лагерном магазинчике, был непривычно для нас ароматизирован, поэтому приходилось прополаскивать его в воде, высушивать, а уж потом набивать им трубки. Или же скручивать из него сигареты вручную. Конечно, можно было купить и готовые сигареты — «Пэлл Мэлл», «Лаки страйк» или даже немецкие. Они были не такими крепкими, их можно было курить. Один майор курил трубку. У него была целая коллекция трубок, штук, наверное, десять. И всерьез полагал, что нельзя ограничиваться только одной трубкой — мол, для каждой должен быть свой сорт табака. Но как я ни старался, усмотреть разницы не мог, даже перепробовав курить изо всех его трубок.

Так незаметно подошло время и второго по счету Рождества в плену. Стоило тебе остаться одному хоть ненадолго, как начинали одолевать мысли о доме. Лежишь, бывало, на койке, сон не идет, и такая тоска по дому наваливается, что выть хочется. А каково было тем, у кого семьи, дети?

Из дому я до сих пор так и не получил ни весточки. Нам позволяли раз в месяц писать письма. Как я потом узнал, половину того, что было мною написано, вымарали, так что прочесть было невозможно. Видимо, писал чересчур уж оптимистично, но все до единого письма дошли. Я получил первое письмо уже за два дня до отбытия из Дермотта. Слава богу, я знал, что родители мои живы, сумели уцелеть во время террористических авианалетов. У меня с души свалился камень, и я с полным правом мог указать в качестве пункта назначения после освобождения из плена Хильдесхейм.

В январе 1946 года стало известно, что день первой отправки уже назначен и что отправке подлежит большая часть военнопленных лагеря Дермотт. Ликованию нашему не было конца. Мне тоже было позволено упаковывать пожитки. Один капитан американской армии предупредил нас: «Берите с собой все, что можно, — у вас на родине сплошная нехватка всего». Всем выдали по здоровенному брезентовому мешку, какие выдают матросам. Нам было позволено взять с собой 175 долларов. Укладывали все: обувь, 4–5 пакетов табака спрессовывали и совали в литровые банки, тарелки, чашки, ну и, разумеется, сувениры. На память о лагере. Все друг с другом обменивались адресами, оставляли адреса и тем, кто не попал в первую партию подлежащих отправке. Я обещал всем ответить.

21 января 1946 года в 17 часов 30 минут отъехали от лагеря Дермотт. 23 января в 20 часов 30 минут мы были в Кемп-Шэнкс. Состав остановился непосредственно у скудно освещенной разгрузочной платформы лагеря. Белел снег, было холодно, но мы знали, что нас ждет тепло. В обуви на резиновых подошвах было страшно скользко. Но даже охранники, и те не обращали на нас внимания — вовсю играли в снежки или катались в снегу. Вдруг нас остановили. Ждать. И хотя за все эти месяцы в плену мы привыкли к ожиданию, на этот раз пресловутая привычка военнопленных ко всякого рода ожиданиям не срабатывала — мы ругались и рассуждали о возвращении домой. Выдвигались самые причудливые гипотезы, чтобы тут же быть разбитыми в пух и прах. Волнение и недовольство охватили всех до одного, даже самых что ни на есть кротких, даже охрана переполошилась и очень терпеливо отвечала на все наши вопросы. Впрочем, им было известно ровно столько же, сколько и нам.

Мы расположились группами: сначала небольшими группами офицеры, группы эти не менялись по составу, правее расположились оппортунисты, подписавшие рабочие договора, а чуть в отдалении все остальные. Когда же немцы в последний раз демонстрировали единение? Насколько конфликтными мы становились в критических ситуациях, не понимая, что сильны мы вместе, и только вместе. Офицеры, командиры частей и подразделений не скрывали недоверия друг к другу, да что там недоверия — антипатии. И это на глазах у врага, причем победителя. Разве мог настоящий офицер пасть так низко, позабыть о своем звании, должности и дать добровольное согласие на работу, на которую любой нормальный белый американец и в бреду не согласится? Видимо, они позабыли обо всем великом и прекрасном, о том, чего смог добиться наш народ за ничтожно короткое время, они вложили американцам в руки оружие против нас, и те спокойно могли утверждать: «Вон, посмотрите на своих. Даже немецкие офицеры своим поведением доказывают, что немецкий народ утратил свободу». Это были просто подонки, кочевавшие из лагеря в лагерь, когда их страна вела ожесточенные схватки с врагом, плели интриги среди своих же, одним словом, вели себя мерзко. Эти господа еще на поле боя вынашивали предательские планы.

Наконец показалась колонна грузовиков, и можно было приступать к погрузке. Погрузили 15 машин. Ко мне обратился один из конвоиров и попросил, чтобы мы поторопились, иначе им и в лагерь не возвратиться. И охране все это тоже опостылело. А вот шоферня, сплошь негры, те и в голову не брали. Вели себя точно дети, играли в снежки и вообще дурачились напропалую.

Погрузка вещей заняла полтора часа. Я удивился емкости простого товарного вагона. 600 огромных мешков, кроме них чемоданы и ящики. Наконец закончили, и невзирая на холод с нас пот лил градом. После этого расселись и мы, можно было отъезжать. С четверть часа тряслись в крытом грузовике. Ледяной ветер продирал до костей. Наконец, показались тусклые огни лагеря, знакомо темнели бараки. Тот, в который нас привели, оккупировали солдаты и офицеры вперемежку. На нас немо уставились, мрачные взоры, никто даже не поздоровался. Нам стало не по себе.