Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе - Акакий Гецадзе

Я долго наблюдал за этой игрой и так увлёкся, что забыл обо всём на свете. Подул ветерок, и мне вдруг стало почему-то холодно. Дрожа всем телом, я повернулся к камню, под которым лежала моя одежда, и замер как громом поражённый, — под камнем было пусто, а на камне сиротливо торчала моя шапка да неподалёку валялись рваные панталоны.

Горе тебе, Караман, до чего ты дожил! Колени мои подкосились, я упал ничком и спрятал лицо в ладони.

— Что с тобой случилось, парень, может, в воде тебя кто укусил? — спросил меня какой-то тонконогий мальчишка.

Беззвучно протянул я руки в сторону своих драных панталон.

— Одежду у тебя украли, — ой, горе-то какое! Что за негодяй это сделал, попадись он мне, я шею ему сверну, — возмутился он.

— Какой-то хромой недавно что-то тащил, он, вероятно, и украл твою одежду, — сказал подошедший одноглазый верзила.

— Где, где?..

— Туда прошёл, к парому.

Я голышом со всех ног пустился к парому.

— Дядя, — спросил я паромщика, — здесь сейчас никто не проходил?

— Нет, сынок, не замечал что-то, а ты что, одежду потерял?

— Да.

— Ты из деревни?

— Да.

— Напрасно ищешь, сынок, всё равно не найдёшь. Здешние жулики всегда так поступают с вашим братом.

Печальный, возвратился я к своей шапке.

— Эй ты, у тебя одежду украли? — спросил меня какой-то мальчик, который успел снять рубашку и уже скидывал штаны.

— Падут на меня все твои беды, не видел ли ты случайно вора? — с надеждой спросил я.

— На тропинке повстречался мне какой-то горбун, под мышкой он что-то нёс.

— Правда?!..

— Чего мне врать.

Надел я панталоны, нахлобучил на голову свой каракуль и побрёл вверх по берегу искать вора в прибрежном лесочке. Мусору там валялось много, а вора нигде не было видно. Стемнело уже.

Не думал я, конечно, что возвращусь из Тбилиси с хурджином полным злата-серебра, но уж, что так вот разденут меня да бросят нагишом на берегу, этого я и представить себе не мог.

Эх, что это было за зрелище! И что им стоило, этим негодяям, оставить мне вместо шапки рубашку или уж брюки на худой конец!

По лесной тропинке прошли мальчик с собакой, собака бежала впереди хозяина, он что-то насвистывал себе под нос, а увидев меня, равнодушно спросил:

— Нашёл?

— Разве найдёшь! — я безнадёжно махнул рукой.

— Далеко живёшь?

— У большой мельницы, через три улицы.

— Есть у меня сосед, он даёт напрокат старьё, хочешь я его сюда пришлю?

— Ну а потом что?

— Ничего, одолжит тебе какое-нибудь барахлишко и до дому проводит, а за это ты ему денег дашь, а старьё тут же вернёшь.

— Откуда у меня деньги, все, какие были, в кармане брюк лежали.

— Одолжи у кого-нибудь, у соседа, например.

— Сосед ещё беднее меня.

— Ну, брат, даром теперь даже кошки не ухаживают.

Вдруг словно бес в меня вселился. Дай, думаю, одолжу одежду у этого мальчишки: затащу в свою хижину, раздену, отберу деньги и убегу. А стоило бы это сделать, потому как он, вероятно, и был сообщником того, кто меня обокрал.

Чего же мне было его жалеть. И тут я решил, что действительно вонючая душа у города; а какова же она у человека, который мог отнять последнее у несчастного деревенского оборвыша? Опротивел мне и город тот поганый, и незнакомый мальчик, которого я собирался задушить, но быстренько я этого беса из своей души изгнал. И как только смел я, несчастный, такое замыслить! Человека убить!!

Может, подумал, у него и пистолет есть, пристрелит он меня ни за что, лучше уж остаться голым, чем лежать мне безвременно в могиле.

Хозяин собаки понял, что от меня толку не будет, махнул рукой и пошёл себе по тропинке. Собака побежала сзади. Я посмотрел ей вслед и позавидовал:

«Счастливая, — думал я, — всегда на ней есть одежда, если уж сдерут с неё шкуру, а так украсть никто не украдёт. И в Куре она одетая купается, входит и выходит спокойно, зимой и летом в одних чохе-архалуке ходит, не жарко ей, не холодно… А я… Видела бы меня сейчас Гульчина!»

И захотелось мне в этот миг умереть. Глупая вещь самоубийство, но на мгновение я вдруг почувствовал себя глупцом; что поделаешь, ведь и я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но не успел я подумать о самоубийстве, как встал перед глазами моими отец, рассказывающий мне притчу о бочке яда и капле мёда. Я сразу приободрился.

Вы, вероятно, знаете, что когда человек всё потерял и остался, так сказать, в чём мать родила, не очень-то он заботится о том, что скажут окружающие: вот так и я, решился почти голым идти по улице. Подождал пока хорошенько стемнеет, натянул на глаза шапку, поправил панталоны и побежал. Но как только появился я на улице, кто-то истошно закричал:

— Скорей, скорей, на помощь! Из сумасшедшего дома человек сбежал! Держите, держите!

Я побежал быстрей. Народ со смехом за мной:

— Лови, лови!

Кто-то притащил верёвку. Меня поймали и привязали к фонарному столбу.

— Люди добрые, я не сумасшедший! — вопил я изо всех сил.

— Ну конечно! — издевались вокруг.

— А может, ты царь Ираклий, — спрашивал меня тот, кто набросил мне на шею верёвку.

— Какой там сумасшедший… из деревни я!

— Вяжите его, вяжите!

— Ей-богу, я не сумасшедший, обокрали меня! — орал я во всё горло.

Народу всё прибавлялось:

— Человека убили?

— Вора поймали?

— Кто, кто, разбойник, бандит?!

Кто-то ударил меня ногой, кто-то стукнул кулаком, а я, не помня себя от боли и обиды, повторял одно и то же:

— Не сумасшедший я, нет! Обокрали, обокрали!

— Дай ему, как следует, может, в себя придёт!

— Остановитесь, люди, он правду говорит. Сегодня у этого несчастного на Куре украли одежду, я своими глазами видел! — подскочил ко мне высоченный юноша.

— Наверно, потому он и сошёл с ума, — не сдавался мой мучитель.

— Пустите меня, пустите, не сумасшедший я, — твердил я горько.

Верёвка немилосердно натирала мне руки и ноги, так, что терпеть не было сил.

— Ну-ка, люди добрые, не пожалейте, если есть старьё какое, вынесите несчастному, наденьте на него, пусть идёт своей дорогой! — закричал мой защитник и стал развязывать верёвку.

Наконец я почувствовал, что руки и ноги мои свободны.

А народ хлебом не корми — подавай зрелища. Как узнали, что я не сумасшедший, начались расспросы, как да что. Мучитель же мой даже попросил у меня прощенья. Кто-то притащил мне какое-то старьё. Качаясь, совсем обессилев, побрёл я дальше. Теперь за мной увязалась стайка мальчишек.

Пианица, пианицаЗа риумкой тианица! —

орали они мне вслед, но я шёл будто не слыша. Колени у меня подгибались, словно ватные, однако если я и был похож на пьяницу, то сам того не замечал. Ребята все шли за мной и кричали, но в ответ я не издал ни звука. Правда, одежда моя пропала, но ума я не потерял, знал, что стоило мне огрызнуться, они б от меня не отстали. С ума бы свели, и снова какой-нибудь сорви голова побежал бы за мной с верёвкой. Да, да, опять приняли бы меня за сумасшедшего, как наших сакиварских Алексу и Пацию.

Кечошку я встретил у самой хижины, он, оказывается, ждал меня с нетерпением.

— Ой-ой-ой! Что это ты нацепил? Совсем стал на главного начальника похож. И где это ты, безбожник, пропадал столько времени?! Ну, что-нибудь выгадал?

— Пусть враги твои и неверные так выгадают! Обворовали меня на Куре.

— И так у тебя ничего не было, а теперь ещё и обворовали тебя, несчастный! А что тебе на Куре понадобилось?

— Жарко стало, освежиться захотелось, а как из воды вышел, сердце прямо-таки упало… эх!

— Эк ты, ничего-то толком делать не умеешь по-нормальному, а туда же лезешь!

— Ну уж, если человек из ворот выйдет и тебя на дороге встретит, в каком, спрашивается, деле у него толк будет!

— Теперь ты все свои беды на меня свалишь. Да разве же я виноват?! Не хорошо так, не к лицу тебе. У каждого человека своя судьба. Недотёпа ты эдакий, когда в Куре плескался, где глаза твои были, в воде что ли их оставил? Чего смотрел-то, чего?

— Не к чему сейчас ерепениться, говорят, когда арба перевернётся, тогда искать дорогу поздно. Смеётся она надо мною, смеётся судьба проклятая, но посмотрим, кто кого одурачит. Еврей знаешь что сказал: — пусть, говорит, господь-бог не даст сыну моему в первый день деньги выиграть. Должен он убыток потерпеть, тогда трезвей будет, и убыток этот потом ему прибылью обернётся. А евреи, знаешь ведь, народ умный, им верить можно.

— Правду говорят, что надежда — хлеб для несчастных!

Я рассказал Кечо обо всём, что со мною приключилось.

— А ты-то что целый день делал?

— Пекарям дров нарубил, они меня за это хорошенько накормили.

— Чудесно! Чего ещё тебе надо! Тебя ведь, мой дорогой, накормить досыта не шутка, живот твой, что пустой горшок, столько времени ты голодный бродил, что буйвол, наверно, в желудке поместится, неужто наелся?