Рождение Европы - Жак Ле Гофф

Европа цветного витража блистательнее всего проявила себя в Шартрском соборе, знаменитом своими синими стеклами. Великим французским соборам часто подражали в других странах, то воссоздавая наиболее распространенный тип здания — с тремя нефами, — то применяя пятинефную конструкцию, как в Бурже. Самые прекрасные подражания появлялись в Испании — прежде всего в Бургосе, но также и в Толедо, и в Леоне. В Англии распространился особый тип готики, по образцу нормандского; это одно из первых проявлений того, что в XIV и XV веках станет называться пламенеющей готикой. В Италии готическое искусство оказалось «зажато» между по-прежнему процветающим романским и зарождающимся ренессансным. Готические постройки сооружались главным образом — впрочем, в ограниченных масштабах — благодаря нищенствующим орденам, например, в Ассизи. В германских и, в особенности, в ганзейских областях под влиянием купечества зародился особый тип готической церкви, возводившейся вокруг единственного нефа; внутри эти церкви напоминали огромные крытые рынки. Недавно Роланд Рехт (Recht) доказал, что долгая готическая традиция в Европе продолжается до наших дней. Приведу цитату: «Если мы повнимательнее присмотримся к выдающимся постройкам XX века, мы убедимся, что часто они продолжают, обогащают и актуализируют всю совокупность созданного между 1140 и 1350 годами на северо-западе Европы. Именно этой эпохе обязаны большей частью своей архитектурной культуры такие мастера, как Пёльциг, Бруно Таут, Мис Ван дер Роэ, Гропиус, Нимейер, Гауди, а также и Нерви, и Годен, и Гери и многие другие. Отрешаясь от классического идеала, современная архитектура тем самым дала себе свободу вдохновляться тем, чему этот идеал препятствовал: статическим и эстетическим переосмыслением стены, применением несущих конструкций, предварительным изготовлением стандартизованных элементов и, — очевидно, самое главное, — четко прочитываемым преобладанием функции над формой»[39]. Экскурсия по разновидностям готического искусства завела бы нас слишком далеко. Но не следует забывать, что готическая Европа XIII века — это Европа не только архитектуры, но и скульптуры, Европа соборов с порталами и кафедрами, украшенными скульптурой, как в Пизе, и статуями ангелов, Богородиц и принцесс, а также и Европа живописи, от фресок до миниатюр. Готический XIII век сказочно обогатил Европу изображений.

Куртуазная Европа

В XIII веке в Европе утвердились также хорошие манеры, которым современные историки и социологи присвоили наименование цивилизованности, между тем как христиане XIII века относили все это к куртуазности. Позже эти изысканные чувства и поведение станут обозначаться словами urbanité, politesse, означающими «вежливость», «учтивость» и отсылающими, как мы уже показывали, к понятию городского пространства. Первый обобщенный очерк этого движения был дан в 1939 году немецким социологом Норбертом Элиасом в его новаторском исследовании «Über den Prozess der Zivilisation»[40]. Эту эволюцию средневековые люди обозначали словом «куртуазность». Сама этимология слова показывает, что процесс этот, зародившийся в Средние века, а именно в XIII веке, имеет двойное происхождение: он возникает при дворе и в городе. Следовательно, происходит конвергенция дворянских и буржуазных нравов, которой обусловлено появление в XII–XIII веках учебников куртуазности на латыни и на народных языках; среди них можно привести «Liber Urbani» и «Facetus» в Англии, на немецком языке «Гость-невежа» («Der Wälche Gast») Томаса из Церклера и «Поэму» Тангейзера, а также «Трактат о куртуазности» («Traité de courtoisie») миланского педагога Бонвезино далла Рива; советы насчет хороших манер, содержавшиеся в этих опусах, касались по большей части поведения за столом, естественных отправлений, сексуальных отношений, подавления агрессивности. Вот, например, что советует Бонвезино:

Негоже пить из суповой чашки,Приличнее суп прихлебывать ложкой.Кто нагибается низко к чашке,Слюни в нее роняя, как хрюшка,Пускай скорее, не пив, не ев,Отправляется прямо в хлев[41].

Вилка давно уже пришла в Венецию из Византии, но особого распространения не получила и прививалась медленно в ходе XIV–XV столетий.

Вся эта литература увенчалась знаменитым трудом Эразма, написанным на латыни и переведенным на несколько народных языков, «Об учтивости манер у детей» («De civilitate morum puerilium»), который пользовался огромным успехом в XIV веке. Так в XIII веке родилась Европа хороших манер[42].

Двусмысленность в возвеличивании труда

XIII век стал также свидетелем важных изменений в ментальности и в отношении людей к основной сфере человеческой деятельности, где еще и сегодня чувствуется средневековая традиция, — к труду. В раннем Средневековье труд обладал двусмысленным статусом; особенно трудно было определить его место в монастырской жизни. Монастырские уставы, начиная с того, что был создан св. Бенедиктом, налагали на монахов двойное бремя: интеллектуальный труд по переписке рукописей и экономический, сельскохозяйственный труд ради пропитания. Эта обязанность трудиться была для монахов актом покаяния. Книга Бытия говорит, что Бог обрек Адама и Еву на труд в наказание за первородный грех. Монастырский труд, являясь покаянием, был также и искуплением, и вот таким образом возникло понятие о труде как ценности. Поскольку монах пользовался почтением в обществе раннего Средневековья, то факт, что наиболее почтенные люди в этом обществе, монахи, трудятся, парадоксальным образом придавал позитивную ценность самому труду. Почтение к труду возрастало от XI к XIII веку. Технологический прогресс в области сельскохозяйственных работ, развитие ремесленного труда в городах, стремление к богатству и более высокому социальному статусу, достижимым с помощью труда, наложились на образ труда как такового. Как мы видели, купцы и университетские профессора получали признание в обществе благодаря своему труду. Монахов нищенствующих орденов критиковали за то, что те отказывались работать, а они, защищаясь, доказывали, что их проповедь — тоже труд. Общественные группы, демонстрировавшие свое превосходство отказом от труда, — праздными оставались монахи созерцательных орденов, воины, рыцари и дворяне — вынуждены были считаться с возрастанием значения труда в обществе и в умах. Ремесло военного представлялось теперь как полезный ратный труд в защиту слабых. Проповедь клириков еще до того, как нищенствующие братья выстроили свою защиту, была признана похвальным делом. В этом возрастании оценки труда весь мир куртуазности и рыцарства почувствовал себе угрозу. Появилась пословица: «Труд отвагу превозмогает». Однако представление о труде все еще страдало неполнотой. Не было даже особого слова, обозначавшего труд, а значит, не существовало и самого понятия. С одной стороны, слово labor более всего говорило об усилии (хотя от него произойдет французское laboureur, «земледелец», и английское labor, «труд»), a opera подразумевало, прежде всего, продукт труда, oeuvre, «произведение» (хотя от него произойдет ouvrier, «рабочий»). Возникло и закрепилось различие, даже противопоставление между ручным трудом, более чем когда-либо презираемым, и другими, почетными и уважаемыми формами труда. Поэт Рютбёф с гордостью провозглашает:

Мне труд ручной неведом.

Так родилась Европа, в которой труд был двусмысленным делом, одновременно и достойным, и недостойным. Этой двусмысленности способствовало также и то, что Церковь, богатые и обладающие властью воспевали труд, кажется, только для того, чтобы держать тружеников в рабстве у хозяев. Спор продолжается и поныне, и фундаментальное изменение отношения к труду в наше время представляет собой великий поворот, переживаемый так называемыми «передовыми» обществами.

Европа, монголы и Восток

В XIII веке окончательно наметилась эволюция, крайне важная для процесса складывания Европы. Как это почти всегда и бывает, европейское самосознание начало формироваться перед лицом врагов, или «других»: в античности это были персы, позже — варвары и язычники, и, наконец, мусульмане. Последний штрих в этой картине выстраивания самосознания был добавлен в XIII веке монголами. Во время нашествия 1241 года монголы продвинулись на запад до Силезии, но затем отступили к востоку; этот набег потряс воображение христиан, вызвав среди них панический страх. Французский король Людовик Святой готовится к мученической смерти, и во время крестового похода на Восток он не перестанет размышлять, то в позитивном плане, то в негативном, об этих странных монголах, которые могли бы быть и ужасными врагами, и союзниками в борьбе против ислама. Страх перед монголами подкрепил важное решение, созревшее в умах, а именно отказ от крестовых походов. Все больший интерес христиан к их собственным землям, имуществу и делам на Западе пошатнул волю к крестовым походам. Монгольская угроза подорвала интерес к Святой Земле.