Евангелие от Джимми - Дидье Ковеларт

— Вы по ним скучаете?

— Да почему, вы думаете, я обратился к ним, потому что к людям никаких чувств больше испытывать не могу. Я же имею право любить только весь род человеческий. Предпочту кого-то одного — ослабнет любовь.

Стоило ему открыть рот, Ирвин как будто слышал его учителей, но на этот раз интонация была особая, более личная. Джимми продолжал:

— Я уже научился ни к кому не прикипать душой, ни в прошлом, ни в настоящем, не вспоминать Эмму, воспринимать Ким Уоттфилд лишь как ничтожно малую частицу мироздания, не восхищаться Бадди, не умиляться вам, не видеть в ближнем возможного друга… нейтрализоваться, в общем. И это ничего не изменило. Сандерсен умер, я уверен.

— Почему? — вздрогнул Ирвин, которому уже приходила в голову такая мысль.

— Как Доновей, как клен, как собаки… все, для кого я реально что-то сделал. Эта моя сила мысли — она нехорошая, Ирвин, я же чувствую: пытаясь на что-то повлиять, подействовать в лучшую сторону, я разрушаю что-то важное. Каждый раз думаю, что творю добро, а получается зло.

— Постойте… Не надо винить себя во всем. Вам было четыре года, когда вы вылечили колено отца Доновея, а умер он двадцать восемь лет спустя.

— Он умер в тот день, когда я узнал.

Весло Ирвина упало в воду. Он изогнулся, пытаясь его поймать, и чуть не опрокинул лодку. Джимми даже не шелохнулся. Когда пирога перестала раскачиваться, он снова заговорил:

— Я чувствую, что мне необходимо творить добро, и в то же время мне страшно. Я держусь, никого не лечу, но мне так этого не хватает… Я чувствовал себя каждый раз таким счастливым, таким сильным, я сам набирался сил от того, кому помогал… Мне кажется, без этого я закисаю, теряю форму, что ли…

— Если хотите, — предложил Ирвин, — у меня болит голова.

Это было сказано так просто и таким услужливым тоном, что исхудавшее, состаренное бородой лицо осветила улыбка.

— И вы не боитесь?

— Нет, Джимми. Ничего не боюсь. Мне тревожно видеть вас таким, я начинаю задумываться, не вредим ли мы вам, иной раз у меня возникают сомнения в цели нашей миссии, но я уверен… я по-прежнему уверен в вас.

— А что если я — Антихрист?

Ирвин оторопел. Солнце било ему в глаза, но он не смел даже моргнуть из страха, что его реакция будет неверно истолкована.

— Я родился от негатива, я происхожу от погребального савана, предмета по определению нечистого, проклятой реликвии, которую всегда прятали, испокон веков отрицали, и, может статься, было бы лучше ее уничтожить.

Он чеканил слова, отрывисто, глухо, словно вбивая их в голову Ирвина, и боль от этого усиливалась.

— Меня сотворили из жертвенной крови, я получился из остатка, из той части Христа, что не воскресла, не вознеслась к Господу. Каковы бы ни были его намерения, мой создатель затеял игру с дьяволом. Пожар в Исследовательском центре — то была воля Провидения, амнезия стала для меня благословением, а потом явились вы. Что я такое, Ирвин? Всадник Апокалипсиса? Тот, кто скачет, «облаченный в одежду, обагренную кровью»?

— Вы говорили об этом с епископом Гивенсом? — только и пробормотал Ирвин, сочтя за благо не ступать на столь зыбкую почву.

— А что бы он мне ответил? Что я кощунствую в собственный адрес. Он добросовестно исполняет свою миссию, как и все вы здесь. Ваша задача — представить Ватикану Мессию, а если он окажется ненастоящим — вы умоете руки. Что вы делаете, Ирвин? Растите Агнца Божьего или откармливаете Золотого Тельца? Создаете Спасителя или совершенствуете монстра?

— Джимми…

— Я доверился вам, я думал, что поступаю правильно, а теперь… Я уже не знаю, кто живет во мне. Я убил Джимми Вуда, а он, наверно, был единственным спасением.

Течение развернуло пирогу. Солнце вдруг преобразило его черты, слезы текли по щекам, теряясь в бороде. Впервые он по-настоящему походил на Иисуса. В этом-то, подумалось Ирвину, и состоит таинство Воплощения: человека формирует сомнение, а не вера. Вопросы, а не кумиры. Испытание выбором, а не убеждения. Бог пришел на землю, чтобы открыть нам одну истину: главное — не уверовать, а возлюбить. Три женщины не верили в грядущее Воскресение и потому пришли к гробнице с благовониями, чтобы подольше сохранилось тело дорогого усопшего. Из любви обнаружили они Плащаницу опустевшей. На закате жизни Ирвин знал наверняка одно: вера сковывает, лишь сердце надо слушать, в нем — истина.

— Мне нечего вам ответить, Джимми. Я всего-навсего рядовой протестант, хоть и отвергаю порой огульно все, что мне вдолбили. Но не думаю, что я ошибся в вас. Я душой чувствую: погрузившись в Священное Писание, вы проживаете его. Приступы отчаяния у Иисуса, о которых говорится в Евангелии, вы приняли на себя во всей их глубине, и даже историю с Антихристом… Это и есть искушение дьявола, не так ли? Искушение мыслью, что за добром всегда кроется зло. Вот он — первородный грех.

— Спасибо, — выдохнул Джимми, улыбаясь сквозь слезы. — Спасибо вам за то, что выглядите таким же потерянным, как и я.

— Всегда пожалуйста.

Ирвин протянул руку и коснулся его колена. Джимми взял его ладонь в свою, и они долго сидели неподвижно в дрейфующей лодке, двое несчастных, нашедших друг в друге утешение.

— Это искажение, — тихо сказал Джимми.

— О чем вы?

— Первородный грех. Это ошибка Блаженного Августина. Он, когда переводил Послание к римлянам, запутался в местоимениях. Не заметил, что отсылка идет к смерти, потому что по-гречески это слово мужского рода, а не к греху, который как раз женского. В оригинальном тексте святого Павла имеется в виду, что смерть стала наследственной из-за греха Адама, а не сам грех. Когда же Августину указали на его ляп, он был стар, закончил свой труд, уже ставший авторитетным, вот и сказал: тем хуже. Не начинать же все заново из-за одной описки. Он только добавил постскриптум: новорожденные, не успевшие совершить грехов, кроме первородного, попадут в специальный ад, со щадящими условиями. Вот так христианский мир и живет по сию пору в убеждении, что вечное проклятие передается по наследству.

— К счастью, есть вы.

Джимми пожал плечами. Ирвин и сам прекрасно понимал всю подоплеку. Епископ Гивенс, напичкав ученика собственными толкованиями, думал только о том, как бы протащить в Ватикан свою теологию святого Павла. Наставник рассчитывал с его помощью доказать свою теорию о мысли, способной воздействовать на материю, диетолог уповал на него как на рекламу разработанного им режима питания, генерал и лингвист исподволь превращали его в двойного агента, Бадди Купперман видел в нем героя будущей культовой книги, а президент Нелкотт хотел, чтобы из его уст звучал голос Америки. Ирвин же прежде всего надеялся, что его коллег во всем мире вдохновит в их дальнейших исследованиях существование взрослого клона без малейшего изъяна. Так бывает всегда: каждый преследовал свой интерес в достижении цели, которая была лишь предлогом.

— Можно? — спросил Джимми, поднимая руки.

Ирвин наклонил голову. Когда ладони легли на его виски, он ощутил холод, ледяные мурашки побежали во все стороны. Он закрыл глаза. Тотчас же крошечные эскимосы целым отрядом ловко и дружно, как по команде, спустились по его волосам, забрались в слуховой канал и принялись долбить ледорубами складки мозга. Видение было цветное, яркое, забавное. Мультфильм — это само собой всплыло в памяти для передачи ощущений, чтобы помочь процессу. Страшно не было; легчайший иней унимал давящую боль под черепом. Полярный десант между тем принялся за опухоль и споро обстругивал ее, как картофелину, только очистки летели, скручиваясь спиральками. Скоро от нее осталась только кучка стружек, и малютки-эскимосы вымели ее, насвистывая «А жизнь идет», навязчивую песенку, которую его жена в свое время выбрала музыкальным сопровождением и для их свадьбы, и для собственных похорон.

Ирвин пришел в себя, когда руки Джимми ухватили его за плечи, чтобы не дать упасть. Он выпрямился, проморгался. Ему было хорошо, божественно хорошо. В горле чуть-чуть пересохло, оно и понятно: из-за опилок. Ирвин улыбнулся. За годы в медицине ему не раз приходилось убеждаться в действенности эффекта плацебо: он просто решил, что выздоровел.

Джимми утер лоб рукавом хитона. Пот тек с него градом. Было уже по-осеннему прохладно, но он взмок, как под солнцем Палестины.

— Крепко вас прихватило, — только и сказал он, переводя дыхание.

— Простите, мне жаль, я не должен был просить вас об этом. Но мне лучше. Правда, намного лучше.

Джимми опустил руки в озеро, зачерпнул воды и умыл лицо.

— Мне пора возвращаться.

— Да-да, конечно, — засуетился Ирвин, ощущая колоссальную энергию, которая разливалась от головы по всему телу. — Отдохните, я буду грести.