Ракетой на Луну - Бруно Бюргель

Погода по-прежнему стояла дурная; солнце в редкие моменты, когда показывалось, было подернуто краснобурым туманом.

Из Европы также приходили тревожные вести. Еще хуже было положение на севере Америки, где начались голодные бунты. В Австралии также назревал кризис. В Африку уже прибыли первые полчища эмигрантов — свыше пятисот тысяч человек! Южная Америка отправила огромный флот в потрясенные области Канадской республики для вывоза оттуда голодных человеческих масс. Везде складывалось впечатление, что положение чрезвычайно обострилось, и необходима быстрая помощь. Китай и Индия уже приступили образцово организованным образом к эвакуации угрожаемых мест северной Азии. Газеты постоянно сообщали о серьезных опасностях, угрожавших мореходству от пловучих айсбергов в северных и южных морях. Мало по малу и самые беспечные люди начали понимать значение оледенения в эпоху высоко развитой культуры и перенаселения огромных пространств земли.

Все эти сообщения сильно занимали человека, штудировавшего карты и фотографии вымершего лунного мира в своей тихой комнате. Вот он захлопнул большой том — лунный атлас Мельбурнской обсерватории, труд, над которым работало три поколения астрономов! — и встал. Углубившись в свои думы, он шагал по комнате взад и вперед. Что сталось с культурной Европой, некогда зажигавшей своим прометеевским огнем все материки, посылавшей своих пионеров в самые далекие уголки земного шара и сделавшей возможным завоевание всех этих частей света благодаря научным и техническим открытиям? Эта родина книгопечатания, железных дорог, паровой машины, парохода, фотографии, телефонии, аэроплана, стальной промышленности, веретена и тысячи других открытий — она медленно погибала! Народы ее эмигрировали! Но оледенение простирало и дальше свою гибельную работу. И не был ли это прообраз вымирания всего земного шара — все эти бедствия, вызванные космическим облаком? Правда, они окончатся когда-нибудь, но с естественной необходимостью земной шар медленно приближается к стадии, которая в течение долгих периодов приведет к полному окоченению, совершенно уподобит его лунному миру. И там, на Луне, некогда чередовались зима и лето, были времена года, расцвет и созревание, без сомнения, распевали птицы в лесах, взгляды разумных существ устремлялись на звезды и к исполинскому диску земли… Может быть, и там существовали высокие культуры, может-быть, и там какая-нибудь порода людей стремилась к истине, добру и красоте! Все это бесследно погибло, исчезло…

Между водяной каплей, в которой под микроскопом мы различаем бесчисленное множество крохотных созданий и которая медленно сохнет под влиянием комнатной теплоты, пока на стекле не останется лишь крохотное пятнышко пыли, — между этой водяной каплей и медленно засыхающим небесным шаром, в сущности, разница только в размерах и в большей длительности существования.

Баумгарт подошел к окну и выглянул в серый сумрак вечера.

Молодой ученый прижался лбом к стеклу, не отрываясь глазами от тянувшихся мимо облачных масс. Он тихонько бормотал про себя слова Гете:

„Дыханье вечности во всем,

И, чтобы быть в разряде сущих,

Ты обращаешься в ничто“.

Рука слегка коснулась его плеча. Он с испугом обернулся: мисс Готорн.

— Как вы, однако, задумались! Мне кажется, мир погиб бы, а вы не заметили бы этого! Я два раза стучалась, вы не услышали. В комнате было так тихо, что мне показалось, вас нет в доме. Я пришла сказать вам, что нам опять придется ужинать вдвоем! Мой отец и Стэндертон поехали в Преторию, чтобы привезти решетчатые стекла вашей темницы. Я почти не вижу моего славного отца — так он торопится поскорее поставить на сцену эту драму!

— Вы сердитесь на меня? Это я внес смятение в ваш мирный дом. Еще немножко, и все кончится.

— Кончится ли?

— Скорей, чем выдумаете! Уже через десять дней. И все заботы отлетят вместе в нами!

Элизабет стояла возле него, глядя, как и он, на темнеющий ландшафт, поливаемый унылым тихим дождем. Она глубоко вздохнула и проговорила почти беззвучным, покорным голосом:

В этот момент они только начнутся — заботы… И я боюсь, что этот дом покроется не менее мрачной завесой, чем вся страна, погруженная в серый сумрак, — завесой, которая уже не поднимется! Никогда!

Баумгарт обернулся. Его давно угнетал пессимизм молодой хозяйки. Он видел, что она страдает больше, чем кажется ее близким. Нужно, наконец, высказаться! И ему казалось, что момент для этого настал.

— Мисс Элизабет! Забудем на минутку, что я обязан не задевать своей критикой глубочайших тайников вашей личности! Но все же! Вы страдаете от всего, что нами подготовляется. Одна только вы из миллионов людей, с лихорадочным напряжением ждущих выполнения великого плана, настроены к нему враждебно, одна вы из бесчисленных жителей этой страны уничтожили бы этот план, если бы это было в вашей власти! Я, конечно, понимаю, что вы питаете личный интерес к нам, которым так долго пришлось находиться в вашей близости, что вас тревожит, вернутся ли невредимыми люди, ставшие близкими вашему дому. Но разве наши друзья, разве ваш отец не питают таких же сомнений, связанных со смелым планом? Однако наши друзья всеми силами помогают осуществлению трудного дела! Вы, конечно, знаете, что и на их взгляд, смельчаки идут навстречу неизвестной судьбе, но они подавляют в себе эти мелкие личные чувства в в виду величия дела, в виду значения, которое оно может получить для всех! Только вы одна впадаете в глубокий пессимизм, занимаете упрямо-отрицательную позицию! Стэндертон Квиль недавно сказал нам, что вы ненавидите стальную птицу, с таким трудом созданную им, и что он не удивился бы, если б взорвали ее в темную ночь динамитом, как героиня оперы, которую мы недавно слушали, взорвала корабль пришельца из чужих краев. Ваш отец слышал это! Он бросил на меня многозначительный взгляд и, пожав плечами, отошел. Одна вы враждебны плану, который до некоторой степени стал делом всей моей жизни, не разделяете радости, переполняющей меня, — радости, что наконец то, наконец-то, после стольких препятствий, я у цели! Отчего это так?

Элизабет Готорн неотступно продолжала смотреть в туманную даль. В комнате между тем стемнело настолько, что белая мраморная голова Гете, поставленная здесь его почитательницей, чуть рисовалась во мраке. Девушка долго молчала, пока ответила, чуть слышно:

— Может быть, потому, что я женщина! Может быть потому, что я мыслю не техническими понятиями, и не одушевляюсь величием инженерного искусства 3000-го года. Может быть, потому, что из этих миллионов, ожидающих сенсаций, чего-то такого, о чем будут говорить столетия и тысячелетия, я являюсь единственным человеком, который, правда, не разумом, но сердцем чувствует, что здесь стремятся к своей гибели бесценные люди на глазах любопытной толпы, падкой до зрелищ! И то, что вы, именно вы, человек глубочайшей интимности, человек, которому стихотворение, философская проблема, этический вопрос говорят гораздо больше, чем все техническое мастерство, весь этот внешний блеск, не могущий осчастливить ничьего сердца, именно вы вовлечены в подобное будоражащее весь мир, небывалое, невиданное зрелище, сами втянули себя, сами готовы замуроваться в стальную тюрьму и с ней вместе погибнуть — это терзает меня… Но, конечно, я всего только женщина!