Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна

До саней шли парами, я держала под руку девку, позади мужики. Федора слегка развезло, сколько шкаликов из бездонных запасов неклюда было выпито, я не считала. Править ему не доверю, пусть Дуняшу сторожит. Упустит, невелика беда, Зара-то уже никуда не денется.

— Возьмешь вожжи? — предложила я Шандору. — Дорогу знаешь лучше прочих. — И уселась подле неклюда на облучок.

Тронулись, выехали по тракту, свернули на бездорожье. Приказной Степанов любезничал с девицею, та не отставала.

— Дело-то нехорошее, — пробормотал Шандор.

— И подсудное. — Вечерело, мороз пробирал до костей, снег шел с неба густой, мягкий, не должно при таком подмораживать.

— Обеих баб в тюрьму закроешь?

— Получается, что да, — зябко поежилась я. — С одной стороны, обряд их к смерти не привел, с другой… Там посмотрим. Мне бы только имя заказчика у Зары узнать.

Мыслишка у меня в голове крутилась очень подлая: «Узнаю персону да отвернусь вроде как случайно, и если обе преступницы в тот момент побег устроят, так вины на мне не будет. Я не я и лошадь не моя».

Табор расположился ниже по речному течению у редкого лиственного перелеска. Обустроен был наскоро, без ограды либо частокола, шатры соседствовали с распряженными кибитками, последних было даже больше. Шандор гортанно здоровался со встречными, направил лошадку к общему загону. Народу было мало, большинство на ярмарке промышляло, но кому принять поводья нашлось. А провидица Зара нашлась в одной из крайних кибиток.

— Барыня! — обрадовала ее Дуняша. — А племянница-то ваша нас отыскала.

Та радоваться не спешила, выбралась на снег, подслеповато щурясь, поздоровалась с Шандором, по имени его, впрочем, не называя. Оглядела Степанова, горестно вздохнула и протянула ко мне руки:

— Вяжи, надворный советник, старую злодейку.

— Погодите сдаваться, тетушка, — предложила я дружелюбно. — Нам бы с вами закуток какой для беседы найти сперва.

Для допроса нам отвели большой шатер. В центре его в выложенном камнями углублении горел костер, а у стен стояли дощатые столы с дощатыми же лавками. Неклюдская старуха, сюда нас сопроводившая, велела у входа отряхнуться. По-берендийски она не говорила, Шандор перевел, а также объяснил, что баба эта что-то навроде матри арха, обращаться к ней надобно «бабушка» и оказывать почтение.

Я, отряхнувшись, почтительно поклонилась, сказала по-неклюдски:

— Найс тукэ, мами (спасибо, бабушка).

Ноздри старухи раздулись, она принюхалась, глаза же, скрытые бельмами слепоты, остались без движения. Она быстро что-то заговорила.

— Мами говорит, — перевел Шандор, — что ты хорошая девочка и баешь чисто. Спрашивает, какой парень тебя по-нашему учил.

— Бесник прозывается, — не стала я врать, — Вольского барона сынок, я с ним в столице познакомилась.

Старуха свистнула пронзительно, в шатер вошла девочка, бабушка ей что-то велела.

— Вечерять будем, — перевел неклюд, — вы с Зарою пока в уголок ступайте.

— Наис тукэ, — повторила я и обернулась к Губешкиной: — Идемте, Захария Митрофановна.

Мы устроились у стены, Шандор с Федором занялись костром, Дуняшу определили в помощь по хозяйству, накрывать стол с другой стороны.

— Давайте, тетушка, — предложила я дружелюбно, — без утайки мне все рассказывайте.

— Да какие утайки ужо… Ты-то, лисица рыжая, времени зря не теряешь, про все прознала.

— Не про все. Например, кто вам Блохина извести заказал?

— Не извести.

— Сызнова юлите, заказ-то был. Лично вам, госпожа Губешкина, пристав ничего плохого не сделал, чтоб колдовать против него.

— Ну был. Только не на смерть. Это уже после я раскумекала, к чему моя соломенная куколка привела. Дура старая. Двести рублев! И не пришло же в голову, что деньжищи услуге не соответствуют. Жадность глаза застила.

— Кто?

— Да Манька Мишкина.

— Мария Степановна? Мадам Мими из «Храма наслаждений»?

— Она, сто лет ее, охальницу, не видать… Прибежала в слезах, спаси-помоги, рыдает, а у самой синячина в пол-лица, совсем пристав с катушек слетел, еженощно девиц моих мучает, за меня вон принялся. Спрашиваю натурально: «С меня-то какой спрос, иди, говорю в управу, жалобу строчи». Она: «Да нешто его приказ против начальства пойдет? Спасай, драгоценная провидица, наколдуй, чтоб Блохин зловредный мужской силы лишился, ну хоть не совсем, а вполовиночку. Знаю, есть такие способы, через гомункулов». Я: «Гомункулами не балуюсь, неча напраслину возводить». Она: «О прошлом годе давала ты плетенку купчихе Олялиной, чтоб супруг ее по девкам ходить перестал». Я…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Уговорила, короче?

— Ну. И главное, мерзавка вперед заплатила, чтоб, значит, с крючка мне не соскочить. Кликнула я Дуньку, у самой-то пальцы уже стариковские, заскорузлые, велела куколку вертеть да волосья, Манькой поганой оставленные (она их в борделе своем с гребешка собрала), чтоб приплести не забыла.

— Обряд над куклой какой был?

— Обычный, на связь. Тело к телу, волосок к волоску, все такое прочее.

— В купели не нарекали, святую воду из церкви не пользовали?

— Да как можно? — Губешкина испуганно перекрестилась. — Это ведь черное колдунство безбожное, нежить в купели нарекать.

Перфектно! Если тетка не врет, а мне отчего-то верить ей невероятно хочется, на тюрьму она пока не наработала.

— В жовтне это было с Манькой?

— В половине где-то, числа пятнадцатого или четырнадцатого.

— Что подумали, когда про самоубийство Блохина прознали?

— Что убивца подумала, что грех на мне несмываемый, пошла даже, дура старая, к Мишкиной двести рублев возвращать. В «храм» ее, тьфу, прости господи, в распутный дом. А она надо мною посмеялась. «Денежку-то, провидица Зара, — говорит, — трать, не сумлевайся, лишила ты пристава мужской силы до конца и полностью». А после, отсмеявшись, зашипела змеюка: «Про заказ мой забудь и болтать о нем не смей, за заклятия смертные пойдем на каторгу в одной связке, не поверит никто, что обманом у тебя куколку стребовали». Ну я и пошла восвояси, велела Дуняше деньги проклятые в церковь снести как пожертвование, а когда узнала, что Степана Фомича без отпевания зарыли да за оградкою, каждодневно за помин молиться стала. Только не замолишь смертного зарока, никак не замолишь. С тех пор мне этот мученик почитай еженощно во снах являлся. Так что вяжи меня, Гелюшка, авось карою совесть свою успокою.

Губешкина опять протянула мне запястья.

— Погодите сдаваться, — взяла я ее за руки. — В смерти Степана Фомича другие люди повинны.

— Какие еще другие?

— После расскажу. А вот пристав покойный вам во снах как является? К примеру, одет он всегда одинаково? Просит, может, чего?

— Просить не просит. Стоит и смотрит с укором. А одет… Ну наверняка одежа какая есть, мне ж не двадцать лет, чтоб голых мужиков грезить. В мундире он, точно. Из груди еще ножик торчит.

Любопытненько. Может, и не совесть по ночам гадалку мучает, а призрак Блохина? С покойниками, конечно, ничего наверняка знать нельзя, но знающие люди говорят, что иногда душа не сразу на ту сторону отходит, скитается среди живых. Держит его что-то? Дорогу найти не может? Ну ладно, перезахороним останки по людским обычаям, на земле освященной, душа и облегчится. А ежели Степану Фомичу мести возжелалось? Ну, месть не месть, но справедливость будет установлена непременно. Мне только Мишкину прижать осталось, имя сообщника выпытать, чтоб обоих по закону запереть, а после по «Уложению о наказаниях уголовных и исправительных» светит им даже не каторга, а казнь через повешенье. Потому как преступники гражданские, а жертва, напротив, при чине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Захария Митрофановна все не унималась, каялась, волосья себе принялась драть. Я посмотрела жалобно на Шандора, неклюд намек понял.

— А не выпить ли по рюмочке для успокоения? — и поднес чарку старухе.

Та опрокинула, хекнула, закусила квашеным огурчиком. Прочие уже расположились у другого, накрытого к ужину, стола.

— Давайте, девицы-красавицы, откушаем степенно, — бормотал Шандор, помогая Губешкиной пересесть. — А после попросим провидицу Зару картишки раскинуть, бабы сказывают, мастерица она в гаданиях, что неклюдка урожденная.