Непобежденные - Владислав Бахревский

Спецсообщение от Наркома НКВД СССР».

Интерес Верховного командования к Людинову объясним. В 250 километрах к северу в эти дни погибала 33-я армия генерала Ефремова. Сражающаяся армия.

Сталин не верил прогнозам Генерального штаба. Генералы-провидцы предполагали: летом Гитлер главный удар своих войск направит на Волгу и на Кавказ. Гитлеру нужны для ведения долгой войны русская нефть и русский хлеб. Опять же, нефти и хлеба лишалась Москва. Но как было поверить в такие планы, если перед Западным фронтом Жукова – 70 дивизий?

От Ржева до Москвы, от Вязьмы до Москвы – две сотни километров, от Гжатска, который не удается отбить, – 180.

И самое страшное – удача отвернулась. Армии то и дело попадают в котлы смерти. Немецкое окружение – удав; была армия, и нет армии.

Начальнику Генерального штаба Шапошникову, главнокомандующему Сталину надо было знать, какие силы у немцев в Людинове, в Жиздре, под Кировом. Не намечается ли клещей для армий Западного фронта?

Орел с орлятами не ведал, сколь важными являются его донесения. Он делал свое дело, ради которого оставлен в Людинове. Он делал это изобретательно и незаметно. А чтобы сила, обнаруженная им, была непременно уничтожена, каждая его записочка заканчивалась приказом: «Бомбите!»

Пришлось-таки Алеше набраться смелости и пригласить Шуру прогуляться. Школьник Шумавцов не посмел бы подступиться к Василисе Прекрасной. Другое дело – командир Орел. Орел приказал Сашке Лясоцкому, коли отец его лесник, добыть подснежников.

Сашка подснежники принес. Желтые.

Алеша явился с букетиком к Шуре:

– Нам надо погулять.

Тоня, отпуская сестру, посмотрела на обоих:

– Подходите.

– Чего? – не понял Алеша.

– Подходим друг другу, – сказала Шура.

День воскресный, весна.

– По центру пройдемся.

Шура взяла Алешу под руку. Он было дернулся, но ведь для дела.

– У тебя рука, будто ты гирю тащишь.

– А лицо? – спросил Орел.

– И лицо никуда не годится. Ты же все время отворачиваешься от меня. Противная, что ли?

– Наоборот.

– Под ручку ни с кем не ходил?

– Не ходил. Я гармонист. Мне руки нужны свободные.

Шли молча.

– Уж если мы гуляем, ты разговаривай со мной. Ухаживай.

– Нам надо посчитать машины и орудия. Запомнить, где стоят.

– Цветы, между прочим, редкие. Спасибо. – Шура легонько торкнула Алешу в бок: – А если бы… Ну, просто так… Принес бы цветы?

– Не принес бы, – сказал Алеша правду. – Постеснялся… Вернее, не посмел бы.

– Какие же вы дураки, мальчишки! – У Шуры даже слезы на глаза навернулись. А глаза у нее – ну, не было еще таких на белом свете!

Они прогулялись по улице Фокина, по Первой улице и по Второй.

– Тридцать девять грузовиков! – посчитал Алеша.

Прогулялись по улице III Интернационала.

– Двадцать пять машин, – сказала Шура.

– Двадцать пять. Итого – шестьдесят четыре.

– Пять машин стояло на Красноармейской, пятнадцать – на Московской, еще пять – на Карла Маркса.

– Автоматическая пушка и три противотанковые на III Интернационала, – подводил итог гуляния Алеша, – на Маяковского – зенитка.

В каменных домах – пулеметные гнезда. Все это на дорогах: на Киров, на Букань, на Сукремль, на Войлово.

Шура остановилась у большого дерева.

– Устала.

– Одно плохо: нельзя бомбить, – сказал Орел. – На самых людных улицах – машины.

– Ты целоваться умеешь?

Алеша опустил голову.

– Ты целоваться умеешь?! – рассердилась Шура.

Посмотрел в глаза.

– Минами будем взрывать. На выезде из города. Пусть немцы думают, что это партизаны.

Шура придвинулась, поцеловала мальчишку в губы.

– Ухажер! – Убежала.

Тепло от прикосновения губ не исчезало. И вкус не исчезал. Настоящая лесная малина.

Допрос на дому

Очередная мобилизация молодого народа для нужд Германии провалилась. Вместо трех сотен набрали сорок человек. А из этих сорока тридцать три сбежали в партизаны.

Старший следователь Иванов по собственной инициативе явился в больницу, допросил врачей и с пристрастием – главную сестру Азарову. Побеседовал с главным врачом Андреевой.

– В поле моего зрения каждый из персонала вверенной мне больницы, – доверилась Андреева Иванову. – Я сама выдаю лекарства, я проверяю расход перевязочного материала. Нарушений не нахожу, но поручиться за кого-либо не берусь. Они все – русские!

– А мы кто? – спросил Иванов.

– Мы – новые люди, верящие фюреру. Я ненавижу хаос существования. Я – за порядок.

Иванов состроил озабоченность на лице:

– Мне было бы интересно посмотреть документацию. Отсев мобилизованных столь велик, что закрадывается подозрение в умысле.

– Больных действительно много, – сухо сказала Андреева. – Германия для здоровых людей. Картотеку вам предоставит Азарова.

Целый день просидел Митька в больнице, просматривая карты больных. Порядок в документации был немецкий.

На другой день, рано утром, старший следователь явился на квартиру Олимпиады Зарецкой.

Это была коммуналка, но привилегированная. Одну комнату занимала Азарова, другую – Зарецкая.

Женщины собирались на работу.

– Вас я не задерживаю, – сказал Митька Клавдии Антоновне. – Я с вами вчера беседовал. А с вами, Олимпиада Александровна, поговорить не пришлось.

– Но меня на работе ждут. Я в операционной нужна.

– Вас заменят.

– Я арестована? Это допрос?

Митька улыбнулся – обаятельный, застенчивый молодой человек.

– Простите! Я веду следствие. Мне приходится опрашивать всех сотрудников больницы. Не допрашивать, Олимпиада Александровна, а только опрашивать. Беседовать. Если вы предложите мне чашку чая, буду вам признателен. У меня такая работа, что ем на ходу, а чаю на улице не выпьешь.

Азарова наконец собралась, оделась, ушла.

– Проходите на кухню, – сказала незваному гостю Олимпиада. – Мы завтракаем на кухне.

Кухня была просторная, стены белые, фарфоровая чашка – белая с золотым ободком. Скатерть белая, с кистями.

– У вас замечательно! – обрадовался Иванов строгости и безупречности обстановки.

– Ни у меня, ни у Клавдии Антоновны нет семьи. Чистота – наше утешение.

К чаю были сахар и галеты.

– Скажите откровенно, чего ради, от кого спасает Азарова деревню-матушку? Партизаны, каратели, война… Бомбы, наконец. А в Германии – человеческая жизнь!

– Вы действительно хотите откровенного разговора? – спросила Олимпиада.

– Да. Хочу. Я хочу сберечь русских парней и девушек от неминуемой смерти, а мне мешают. Я не верю всем этим справкам. Милая русская деревня, а девки, скромницы, сплошь венерические больные.

Олимпиада слушала, глядя в чашку. Помешала ложечкой сахар, и в чашке образовалась воронка.

– Господин старший следователь!

– Зачем вы так! – вскинул глаза господин старший следователь. – Я – Дмитрий. За глаза Митькой называют.

– Девушки наши были скромницы и по-деревенски наивны до 4 октября 1941 года. В этот день, если помните, Людиново стало Европой. Чуть позже через наш район прошли части, переброшенные из самой Франции. Солдаты, прошедшие Европу, насиловали простушек Брынских лесов.

– Допустим! – Было видно: Митька не ожидал таких объяснений. – Допустим! А туберкулез? Чахоточных в Людинове все знали.

– Людиново голодает с сентября. В деревнях, ограбленных партизанами, а также мародерами, – уже зимой голодали, а теперь – весна. Все запасы на исходе. У нас по Людинову ходят опухшие от голода люди. Дети от голода мрут.

Митька быстрыми глоточками допил чашку, подошел к окну, заложа руки за спину. Постоял, снова сел за стол.

– Простите, Олимпиада Александровна. Нервы. – И засмеялся: – Мне двадцать один год – и нервы!

– Вот видите, – сказала Олимпиада. – У вас – нервы! А у деревенских девушек – букет любовной заразы.

Иванов вспылил:

– Вам доставляет удовольствие порочить немецкую армию.

– Избави Бог! Я к немецкой армии имею отношение только тогда, когда в наш госпиталь доставляют раненых.

Вцепился глазами в глаза:

– Ваш брат, Викторин Александрович, давно сотрудничает с НКВД?

Олимпиада вспыхнула:

– Безобразный вопрос.

– Безобразный? Сколько священников у нас село в 37-м? Отец Николай Преображенский, отец Александр Бриллиантов, батюшки Нагибин – не помню имя, Георгий Булгаков, Петр Казанцев. В Курганье – отец Петр Куликов, отец Василий Лебедев. Почему вашего брата не тронули?

Олимпиада не отвела глаз. Ответила спокойно:

– Мне оскорбительно вести такие разговоры об отце Викторине. Да, не арестовали. Свели корову со двора, лишили жилья. Архиерей, слава Богу, догадался переместить батюшку из Огори в Людиново. Здесь как раз четырех священников арестовали. Я уж не помню, сколько успел отец Викторин послужить в Лазаревской церкви. Налогом задушили. Ушел на курсы счетоводов.