Уроки милосердия - Джоди Линн Пиколт

В июле Фолькель сообщил нам, что будет проводиться операция на дороге между Ровно и Житомиром. Туда согнали восемьсот евреев.

Несмотря на то что я подробно объяснил солдатам, как себя вести и куда стрелять, когда к краю ямы подвели третью группу людей — голых, дрожащих, рыдающих, — один из моих солдат, Шульц, «поплыл». Он отбросил винтовку и опустился на землю.

Я приказал ему встать и взять оружие.

— Чего вы ждете? — рявкнул я на солдат и выстрелил первым. Показал пример. Так же я поступил со следующими тремя группами и только стискивал зубы, когда на мою форму брызгали кровь и мозги.

Шульца убрали с первой линии. СС не нужны на переднем фланге люди, которые не могут выстрелить.

Тем же вечером мои солдаты отправились кутить в местную пивнушку, а я остался сидеть на улице, вслушиваясь в восхитительную тишину. Ни свиста пуль, ни криков, ни плача… У меня была бутылка виски, которую я успел за два часа высосать почти полностью. В пивную я не совался, пока мои солдаты оттуда не ушли, пошатываясь и опираясь друг на друга. Я полагал, что в пивнушке уже никого нет, но там кутили еще человек шесть офицеров, а в углу перед одним из столиков стоял Фолькель. Перед ним сидела Анника Бельзер, которая сопровождала гауптштурмфюрера везде. Исполнительная секретарша была намного моложе самого Фолькеля и его оставшейся дома жены. А еще она ужасно печатала. Все в 8-м пехотном полку знали, для чего ее наняли и почему гауптштурмфюреру необходима была эта секретарша, даже когда полк перебрасывали. У Анники были волосы невероятного платинового оттенка, она сильно красилась и в данный момент плакала. На моих глазах Фолькель засунул ей в рот дуло своего пистолета.

Остальные присутствующие в пивной не обращали на них внимания, по крайней мере делали вид, что не обращают, — никому не хотелось связываться с командиром полка.

— Тогда, может, — сказал Фолькель, взводя курок, — заставишь пистолет «встать»?

— Что вы делаете? — крикнул я.

Фолькель оглянулся через плечо.

— А-а, Хартманн… Думаешь, если у тебя есть подчиненные, то ты можешь указывать и мне?

— Пистолет не «встанет»… И вы ее застрелите?

Он повернулся ко мне, губы дрогнули в улыбке.

— Не тебе же одному веселиться…

Тут совсем другое дело: то евреи, а эта девушка — немка.

— Если нажмете на спусковой крючок, — негромко произнес я, хотя сердце колотилось настолько сильно, что я чувствовал, как подрагивает тяжелый шерстяной мундир, — об этом узнает оберштурмбанфюрер.

— Если об этом станет известно оберштурмбанфюреру, — ответил Фолькель, — я буду знать, кто меня сдал, верно?

Он вытащил пистолет у Анники изо рта и наотмашь ударил ее по лицу. Она упала на колени, с трудом встала и убежала. Фолькель подошел к группе офицеров СС и начал с ними пить.

Внезапно у меня разболелась голова. Мне не хотелось оставаться там, вообще не хотелось быть в Украине. Мне было всего двадцать три года. Мне хотелось сидеть в кухне у мамы, за столом, есть ее суп с ветчиной. Хотелось смотреть, как по улицам ходят красивые девушки на высоких каблуках. Хотелось целоваться с одной из них на мощеной аллее за лавкой мясника.

Мне хотелось быть юношей, у которого впереди вся жизнь, а не солдатом, который каждый божий день сталкивается со смертью и каждую ночь отчищает форму от кишок.

Я, пошатываясь, вышел из пивной и краем глаза заметил какую-то вспышку света. Это была секретарша, ее волосы блеснули в свете уличного фонаря.

— Мой рыцарь в сияющих доспехах… — произнесла она, вытаскивая сигарету.

Я помог ей прикурить.

— Он обидел тебя?

— Не больше, чем обычно, — пожала она плечами.

Как по мановению волшебной палочки, двери пивнушки распахнулись, и вышел Фолькель. Он ухватил ее за подбородок и поцеловал в губы.

— Идем, моя дорогая, — сказал он чарующим голосом. — Ты же не станешь сердиться на меня всю ночь, верно?

— Никогда, — ответила она. — Только дай я докурю.

Он взглянул на меня и снова исчез в пивнушке.

— Он неплохой человек, — сказала Анника.

— Тогда почему ты позволяешь ему так с собой обращаться?

Анника посмотрела мне прямо в глаза.

— Тебя я могу спросить о том же, — ответила она.

На следующий день казалось, что никакой ссоры и не было. Когда мы приехали в Звягель, то в наших акциях стали использовать пулеметы вместо винтовок. Солдаты сгоняли бесконечные потоки евреев во рвы. На этот раз их было так много, две тысячи! Чтобы расстрелять всех, понадобилось целых два дня.

Не было смысла пересыпать песком ряды тел, и подразделения сгоняли евреев прямо на их расстрелянных родных и близких — некоторые все еще продолжали корчиться в предсмертной агонии. Я слышал, как они шептали друг другу успокаивающие слова за секунду до того, как сами умирали.

В одной из последних групп оказалась мать с ребенком. В этом не было ничего необычного — я повидал тысячи таких семей. Но эта мать… Она баюкала маленькую девочку и говорила, чтобы та не смотрела, не открывала глазки. Она положила малышку между двумя телами, как будто укладывала на ночь. А потом запела.

Слов я не понимал, но узнал мелодию. Эту же колыбельную в детстве пела нам с братом мама, только на другом языке. Малышка тоже подпевала.

— Nite farhaltn… — пела еврейка. («Не останавливайся…»)

Я отдал приказ, и застрекотал пулемет, вздрогнула земля под ногами. Но когда огонь прекратился и у меня в ушах перестало звенеть, я услышал, что девочка продолжает петь.

Она была вся липкая от крови, и голос ее больше напоминал шепот, но мелодия поднималась, как мыльные пузыри. Я прошелся по яме и прицелился в нее. Она лежала, уткнувшись лицом в мамино плечо, но когда почувствовала, что я навис над ней, подняла голову.

Я выстрелил в тело ее мертвой матери.

Потом раздался еще один выстрел, и песня стихла.

Рядом со мной Фолькель прятал в кобуру пистолет.

— Целься лучше! — велел он.

Я провел в Первом пехотном полку СС три месяца, и меня постоянно преследовали кошмары. Я садился завтракать и видел в противоположном конце комнаты призраки расстрелянных. Смотрел на свою выстиранную, безупречно чистую форму и замечал места, куда попала кровь. По вечерам я напивался до беспамятства, потому что опаснее всего были эти несколько часов перед сном.

И даже после того, как в Звягеле был расстрелян последний еврей и Фолькель похвалил нас за отлично проделанную работу, я продолжал слышать пение той девочки. Она была погребена под бесчисленными телами своих односельчан, но ветер играл ветвями деревьев, как на скрипке, и я снова и снова слышал ее колыбельную. Ее голос засел в моих ушах, словно шум океана.