Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм - Эллен Датлоу

Вторая часть кухни теперь была полностью отгорожена. Свет, лившийся из громадного окна, был слишком ярким, чтобы хранить в комнате любые произведения искусства. Само помещение походило на своеобразный чулан необычайно больших размеров. Когда я наконец смог туда попасть, в нем царил настоящий хаос.

Первое, что я сделал, — это разобрал все хранившиеся там ветхие коробки со старомодными буклетами и древними канцелярскими принадлежностями, упаковки старой туалетной бумаги и несколько свертков с давнишними фотографиями Кастора, которые отнес в свой офис, чтобы составить каталог и должным образом обработать. Где-то после недели такой работы я нашел рисунки, несколько коробок с холстами, разрисованными рукой любителя и выполненными плохо, практически на школьном уровне, но лишенными милой детской причудливости. Все они изображали одну и ту же женщину. Я спросил Дарлен, которая тогда присматривала за книгами, занималась продажей билетов и по совместительству была шкатулкой с городскими сплетнями, что она думает о найденном собрании.

— Должно быть, это работа мистера Кастора, — сказала она.

— Я и не знал, что он рисовал.

— Ну, на самом деле, как видите, так оно и было. Говорят, что он здесь стал любителем живописи. Они все такие?

— Почти все.

— Стоило заниматься леденцами от кашля, — произнесла она. И это сказала женщина, которая уверяла меня в своем абсолютном восторге от созерцания знаменитой склеенной и помещенной в рамку картины-загадки в одном ресторанчике в соседнем городке.

Когда все было сказано и сделано, у нас оказалось пятнадцать коробок таких рисунков, и я решил повесить их в той самой комнате, которая однажды была роскошной кухней. Немногие увидят их там, и это казалось правильным: они действительно были столь убогими, что солнечный свет уже не мог нанести им никакого вреда.

Наконец все развесив, я насчитал тысячу рисунков разных форм и размеров все той же темноволосой, сероглазой девушки, выполненных в различных стилях: в глубоких бархатных цветах Возрождения, мягких пастельных оттенках барокко, в несколько пугающих ярко-зеленых красках, напоминающих Матисса, мазками, которые варьировались от подражания Ван Гогу до жирных прямых линий, словно нарисованных ребенком в начальной школе. Я стоял в меркнущем вечернем свете и смотрел на гротескную живопись этого человека, на его убогое искусство, и должен признаться, что оно меня покорило. Разве его любовь была меньшей, чем страсть тех, кто умел рисовать? У одних людей есть талант, другие им обделены, но не многие любят той любовью, что может подвигнуть их на подобное деяние. Тысяча лиц, все несовершенно написаны, но при этом дышат стремлением к совершенству. Многие из нас могут лишь мечтать о таком чувстве.

У меня в Касторе была масса свободного времени. Я не люблю играть в боулинг, есть жирные гамбургеры, никогда не интересовался автогонками или сельским хозяйством. Можно просто сказать, что на самом деле я совсем не подходил этому месту, свои вечера проводил за составлением каталога фотографий Эмиля Кастора. Кто же не любит тайны? Я думал, что история жизни этого человека, запечатленная в фотографиях, даст мне какой-нибудь ключ к объекту его страсти. Меня это и в самом деле очень волновало, пока наконец совсем не лишило сил. Ты не можешь представить себе, на что это похоже — так рассматривать жизнь человека, семью, путешествия, друзей, прекрасных женщин (хотя ее среди них не было). Чем больше я на них смотрел, тем больше погружался в депрессию. Было совершенно очевидно, что Эмиль Кастор прожил настоящую жизнь, в то время как я тратил свою попусту. Ты же знаешь мою склонность к меланхолии, так вот, она укоренилась во мне именно из-за всей этой истории. Я не мог простить себе своей собственной посредственности. Ночь за ночью я стоял в той комнате с худшей живописью, которая когда-либо экспонировалась в одном месте, и знал, что она больше всего того, что я когда-либо пытался сделать. Уродливость картин была каким-то образом прекраснее, чем все, что я когда-либо совершил.

И тогда я решил сделать перерыв. Попросил Дарлен прийти, хотя обычно она брала отпуск на выходные, чтобы присматривать за нашей популярной девочкой из средней школы. Вроде бы ее звали Эйлин или как-то там еще, и, похоже, она проходила через период подростковых гормональных потрясений, потому что каждый раз, когда я ее видел, выглядела так, словно только что рыдала. Думаю, что она была хорошим ребенком, но при этом чертовски меня угнетала.

— Все никак не может отойти от того, что случилось между ней и Рэнди, — сказала мне Дарлен. — Аборт оказался для нее слишком большим потрясением. Но ничего не говори ее родителям, они не знают.

— Дарлен, я совсем не хочу этого знать.

В конце концов, это случилось. Я уезжал от Кастора и всего, что было с ним связано, заказал комнату в «Би&Би» в Сандейле, на побережье, мой рюкзак был заполнен двумя романами, массой солнцезащитного крема, шортами, плавками и сандалиями. Буду бродить в одиночестве по пляжу. Плавать. Читать. Есть. Не думать об Эмиле Касторе или сероглазой женщине. Может, встречу кого-нибудь. Кого-нибудь настоящего. Эй, теперь все было возможно, и с такими мыслями я выбирался из Кастора.

Конечно же, пошел дождь. Он начался почти тотчас же, как я покинул город, и временами становился таким сильным, что приходилось съезжать на обочину дороги. Добравшись наконец до маленького городка на побережье, я чувствовал себя уже совершенно измотанным. Я ездил по городу, пытаясь отыскать нечто с ироничным названием «Солнечная постель и завтрак», пока, в окончательном расстройстве от эксцентричности маленьких городков, не догадался, что увиденный симпатичный домик с простой вывеской «Би&Би» и есть предмет моих исканий. Я немного посидел в машине, надеясь, что дождь даст мне передышку, и все пытался рассмотреть далекие очертания шпиля маленькой часовни на утесе над грохочущими волнами.

Было совершенно ясно, что дождь не собирался ослабевать, так что я схватил свой рюкзак, рысью поспешил к мотелю, перепрыгивая через лужи, и вошел в симпатичное фойе, заполненное классической музыкой, мягкими креслами, котом с огромными глазами, который восседал в корзине на столе, и огромной картиной. Как ты, наверное, уже догадалась, на ней была запечатлена сероглазая красавица Эмиля Кастора. Только так ее можно было назвать. Удивительно прекрасной. Автор уловил то, чего не смог воплотить Эмиль Кастор. То был не просто портрет, не фотография в красках, если тебе угодно. Нет, это полотно находилось за границами красоты женщины, оно переместилось в реальность того, что есть прекрасного в искусстве. Я услышал шаги, тяжелое дыхание, кашель, а когда с неохотой повернулся, то увидел самого старого человека из всех, кого когда-либо встречал. Его лицо напоминало кружева из морщин, а кожа обтягивала кости, как плохо сидящий костюм. При ходьбе он опирался на палку и оценивающе смотрел на меня серыми глазами, почти утонувшими в морщинах.

— Прекрасное полотно.

Он кивнул.

Я представился и после нескольких минут смущения обнаружил, что оказался не в Сандейле и не в «Солнечном Би&Би». Но даже солнечный день там не был бы для меня столь радостным, как в том доме, особенно когда я узнал, что смогу остановиться на ночь. Когда я спросил о картине и о девушке, Эд, как он просил его называть, пригласил меня присоединиться к нему в гостиной за чаем, после того как я «поселюсь». Моя комната была очень милой, уютной и чистой, без бросающего в дрожь сопровождения в виде плюшевых медведей, слишком часто представленных в таких местах, как всякие «Би&Би». Из окна открывался вид на беспокойное море, серые волны, унылый полет чаек и мыс с белой часовней, чей высокий шпиль был увенчан не крестом, а корабликом с неподвижными парусами.

Когда я нашел его в гостиной, Эд с подносом, заставленным чаем и печеньем, сидел за низким столиком перед чудесно горящим камином, превращавшим комнату в своеобразный райский уголок. Холодный дождь стучал в окна, но внутри было тепло и сухо, в воздухе плавал легкий аромат лаванды.

— Проходите, проходите, садитесь с нами. — Эд махнул рукой, такой артритной, какую мне еще никогда не приходилось видеть, превратившейся в подобие лапы.

Я уселся в раскидистое зеленое кресло напротив него. Кресло-качалка завершало треугольник вокруг нашего столика, но оставалось пустым, на нем не было даже кошки.

— Тереза! — воскликнул он снова громким голосом, напомнившим мне молодого Марлона Брандо, зовущего Стеллу.

Мне подумалось, что он мог быть немного не в своем уме, но в тот самый момент, как в голову закралась такая мысль, послышались женский голос и звук шагов из другого конца дома. Признаю, на мгновение я действительно представил, что это будет сероглазая женщина, как будто я попал в некое волшебное царство, где нет времени, разрушительное действие которого столь сильно изменило лицо Эда.