Жемчуг королевской судьбы. Кубок скифской царицы - Анна Зоркая

Энн взглянула на Ченслора и высвободила руку. Ее глаза были совершенно сухими.

– Ты можешь остаться со мной. – Ченслор с трудом выговаривал слова, аккуратно подбирая их к ситуации. – Поедешь со мной в Москву, если захочешь. Это поможет тебе перенести утрату. Я знаю, как это бывает тяжело, не раз и сам хоронил близких.

Энн медленно качнула головой.

– Послушай, я хотел это сказать еще давно, – понизил голос капитан. – Ты могла бы вернуться со мной обратно в Англию. Я не последний человек при королевском дворе, и к моему мнению прислушивается даже королева. Ты не можешь остаться здесь, тем более что ты совсем одна. Англия ‒ твой настоящий дом.

Энн прерывисто вздохнула, но так ничего и не ответила.

– Я объявлю тебя своей, понимаешь? – упорствовал Ченслор.

– В каком статусе я буду для вас, если соглашусь? – спросила Энн. – Ваша супруга, быть может, будет рада мне?

– Я куплю тебе дом, – прошептал Ченслор, снова пытаясь поймать руку Энн. – Поставлю охрану, если хочешь. Ты будешь свободна…

– Нет никакой свободы в тех условиях, которые вы предлагаете. Вам пленница нужна. Я сейчас совсем без сил и больше всего мечтаю о смерти, а вы просто пользуетесь моим положением.

– Я не сделал ничего плохого ни тебе, ни Джону, ни ребенку, – возразил Ченслор. – С первого дня вы жили в каюте, а не прятались в трюме среди грузовых тюков. В том, что ты во время пути могла спокойно выйти подышать на палубу, только моя заслуга. Пойми, глупая, Джона больше нет. Ты свободна. Мы свободны. Подумай над моим предложением, иначе…

Он запнулся, и Энн услышала еще не сказанные им слова. Просто поняла, и все.

– Иначе ты выбросишь меня за борт, правда?

Ченслор резко поднялся и подошел к двери.

– Решение за тобой, но ответ мне нужен в самое ближайшее время, – сказал он, стоя на пороге. – Обдумай все еще раз, Энн. Я человек слова, но только в том случае, если ты примешь мои условия и пойдешь по моему пути. А теперь скажи, много ли дорог ты видишь перед собой?

Солнце село, но на улице было еще светло. Воздух был, как стекло, и Энн могла видеть каждую линию, каждую точку, каждый штришок, созданный природой ‒ все было настолько четким, будто бы ненастоящим.

Она не спала больше двух дней. Сил ни на что не осталось, мозг отказывался трудиться. Ей казалось, что если ее кто-то толкнет в спину, то она упадет и больше не поднимется.

На самом деле Энн мечтала, чтобы все так и закончилось.

Матроса английского корабля «Эдуард Бонавентура» Джона Ниманна и его приемного сына Генри, усыновленного ныне казненной королевой Англии Джейн Грей, похоронили на опушке леса, в километре от того места, где капитан Ченслор приказал бросить якорь.

На похороны отправились четыре человека, которых Ченслор назначилл лично. Все они были преданы своему командиру. Молчаливые, низкорослые, крепкие мужчины с угрюмыми лицами.

С Энн заговорил только один из них, самый старший, который мог годиться ей в отцы. Когда они еще были в море, он уделял внимание ребенку, играл с ним и носил на плечах.

К присутствию Энн и малыша вся команда отнеслась с удивительным пониманием. Только со временем Энн догадалась, что все дело было в Ченслоре, который положил на нее глаз и приказал всем забыть о том, что на борту находится женщина.

Матроса, который заговорил с Энн, звали Олли. Такое имя она услышала впервые, но не уточняла историю его происхождения.

Забросав землей две неглубокие могилы и постояв возле них минуту, остальные трое медленно двинулись обратно, к кораблю, а Энн, сев на голую землю, уже не чувствовала ни ног, ни рук, ни холода.

Капитан Ричард Ченслор остался в прошлой жизни. А она осталась. Одна. Ей некуда было теперь идти.

– Тебе надо вернуться, – сказал Олли, не решаясь прикоснуться к Энн и попробовать поднять ее на ноги. – Ты здесь погибнешь. Вернись на корабль, девочка. Я знаю, о чем говорю. С людьми всегда легче, даже если они тебя совсем не понимают.

Энн приподняла руку и тут же уронила ее обратно.

Олли понял смысл этого жеста. Он вынул из кармана сверток с хлебом и положил рядом с Энн на землю. Стянул с себя куртку и накрыл плечи девушки.

– Возвращайся, – повторил он, когда холодный ветер коснулся его спины. – Твое место не здесь. А им тут теперь хорошо и спокойно. У них ничего не болит. Но ты-то еще жива.

Энн даже не посмотрела ему вслед. Олли тоже уходил, не оборачиваясь.

Сумерки наступили очень скоро и принесли с собой мелкий острый дождик.

Сидевшая на земле Энн горбилась все сильнее и сильнее. В какой-то момент она завалилась на бок и осталась лежать без движения. Ее глаза наконец закрылись, и она поняла, что теперь-то уж точно сможет выспаться.

Но уснуть ей не дали. Кто-то подошел со спины и остановился совсем близко. Потом Энн грубо толкнули в плечо.

– Эй! – услышала она детский голос. – Тут вон чего!

– Чего? – тут же отозвалась какая-то женщина.

Она тоже подошла совсем близко, и Энн, приоткрыв глаза, увидела перед собой грязный мокрый подол. Подобрав его, женщина наклонилась к Энн и всмотрелась в ее лицо.

– Живая, что ли? – спросила женщина. – Точно ‒ живая. А чего лежишь-то тут?

Энн снова закрыла глаза.

– Не спи! – затрясла ее за плечо женщина. – Поднимайся, пойдем. Пойдем в тепло, тут недалеко.

Энн не понимала ни слова из того, что она говорила, но этого и не требовалось. Она дважды произнесла свое имя, и женщина кивнула, дав понять, что все поняла.

– Анна? Ну, вот и ладно. Анна, значит. А я Маша. А это Стешка, но она не моя, мы с ней просто за рыбой в Павловку ходили.

Стешка стояла неподалеку и угрюмо наблюдала за тем, как Маша пытается поднять Энн на ноги. В руках девочка держала крепкую палку, которой зачем-то то и дело пыталась проткнуть землю, просто так, без всякой причины. Вся эта внезапная суета, накинувшаяся на почти уснувшую на сырой земле Энн, вызвала у нее сначала слезы, а потом громкую истерику.

Маша что-то кричала девочке, та куда-то побежала, а Энн так сильно плакала, что никак не могла остановиться. Ей было невдомек, что Маша и Стешка редко ходили этой дорогой, но сегодня припозднились и, чтобы не возвращаться по темноте через лес, решили срезать путь до дома и наткнулись на лежавшую возле двух земельных холмиков