Опоенные смертью - Елена Сулима

— Кончай цитировать Кастанеду, — заорал на Уточкина Друид, и обернувшись к Анне, начал свою повесть, — Я думал в детстве, ну зачем мне нос, потом взглянул на Гоголя и понял. Как так — родиться с таким носом и книги не писать?..

— Друиды должны были нести знания в народ изустно! Бей Друида предавшего свои двадцать тысяч стихов бумаге! — кинулся на Друида, запасшийся снежками Славкин.

— Когда моих товарищей корят,

Я понимаю слов закономерность,

Но нежности моей закаменелость,

Не может слышать то, как их корят — так на распев под Ахмадулину раскачивал Фома слова.

— Ом падме, падме…

— Лена! Лен! Встань с колен! Все равно напьется! Да он уж пьян, какая ему разница теперь! — успевая уворачиваться от нападавших, кричал Друид, увидев Елену упавшую в мольбе на колени перед мужем.

— В минуты грусти просветленной… — Волошина, помнишь, Волошина?..

… народы созерцать могли

Ее коленопреклоненной

Средь виноградников земли.

-.. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…

ГЛАВА 18

Я не могу, мне плохо! Плохо! Плохо!!! Все кружится, несется подо мной! Я падаю, — воскликнула вдруг Алина на девятые густые Уральские сутки, и упала на пол Климовского коридора.

Фома отнес её на супружеское ложе Климовых, за шторками в нише общей комнаты.

Она заснула.

Он посидел ещё на кухне, потом потихоньку вышел и примостился рядом с ней. Рядом. Впервые за весь их Екатеринбург…

Она нажала кнопку лифта. Двери захлопнулись, и кабина лифта вместе с ней ухнула в глубь земли. И не было конца её падению. Вдруг почувствовала, как зависла. С трудом оттянула створки лифта в разные стороны и увидела перед собою срез земли, а ниже чуть, на уровне коленок — щель. Оттуда несло плесенной сыростью, мелькал туннельный свет. И она поползла по туннелю. Туннель расширился, и гулкая система бетонных лабиринтов предстала перед ней, наполненная отблесками факелов и голосами мелькающих тенями людей. Она распрямилась и пошла. Шла бесконечно долго, сворачивая то налево, то направо. Не едва она сворачивала, никого. Она забрела в тупик и села, уткнув голову в колени. Вдруг рядом кто-то зашевелился заваленный грязным тряпьем. Человеческая рука протянулась к ней и сочувственно похлопала по плечу. Она угадала Фому. Вот так и будем теперь жить, — сказал он голосом пронизанным мудростью волхва, — Ложись, поспи, ведь ты устала. И она поняла, что ей не выбирать, что ничего другого уж не будет. Никогда!.. И, забывая о брезгливости, прилегла на прелые клочья одеял. Лишь коснулась щекою импровизированной подушки, как треснул и пополз бетонной плитой наклонно вниз потолок. Но не было в ней страха, скорей восторг, восторг, оттого, что — все!.. — всему её безысходному кошмару наконец-таки пришел конец. Но в это мгновение полчища крыс повалили из щели.

Она вскочила с воплем "крысы" и долго, слепо отбивалась и металась в безумие ужаса и отвращения по постели. Фома включил свет — она смотрела на него панически огромными и ничего невидящими глазами.

— Все ясно, констатировал он как спец, — Белая горячка.

И неожиданно почувствовал прилив нежности — в это мгновение она стала для него окончательно родная. И прижал её голову к своей груди и гладил её по волосам. Она забылась на несколько минут, потом очнулась, — Где я?

— Ну хорошо, хорошо, — услышала в ответ серьезный голос Фомы, — После завтра начнем работать. Денечек отоспишься, и начнем. Пора уже, — сказал он по-отцовски мудро, как будто все заранее предугадал и рассчитал. И все как будто шло по его часам, только так он смог себя почувствовать спокойным, мудрым, сильным.

Она сидела на постели, словно больная девочка, он подносил ей кружки с пивом похмелиться, и чувствовал, что с ним произошла перемена — он перестал стесняться проявиться в своих чувствах к Алине в среде своих друзей. Она была им приятна. И это тоже было приятно Фоме. Но в их обществе он не раскисал от чувства безысходности, которое все чаще и чаще накатывало на него. Он жил весь настоящим. Настоящим бредом всерьез.

Из кухни доносились голоса, казалось, будто кухня улей из голосов лишенных тел. Он не советовал ей выходить, он спрашивал ее:

— Какие пожелания? — трагично спрашивал, как будто военврач, ещё не очнувшегося до конца ампутационного больного, ещё не обнаружившего вдруг нехватку какой-то части самого себя. Быть может… трагичной нежности души.

И внимательно, едва касаясь шероховатыми кончиками пальцев, обводил линию её, оголенного перекошенным воротом ночной рубашки, беззащитного плечика. То, что он был с ней когда-то близок, как любовник — теперь казалось сном.

— Я хочу домой! — Выкрикнула первое, что пришло ей на ум, но тут же скорчилась от своего желания — "нет, невозможно там! Там больше невозможно. А здесь?.." Вздохнула. Попробовала собрать растрепанные волосы в пучок. Но Фома вдруг упредил её желание,

— Вам так лучше. Вы так похожи на Миледи. И поцеловал её в острый локоток.

— Мы завтра в управление пойдем? — спросила растерянно она.

Он кивнул в ответ и нежно улыбнулся.

— А потом? Потом? — она задумалась на мгновение и тихо машинально проговорила, — А потом в музеи и театр?.. — Хоть какой-то серьезный след отживших поколений должен был укрепить её бесконечное шатание по чуждым нормам бытия.

— Театр я вам не обещаю, но в музей… — он вздохнул так, словно ему предлагали совершить подвиг Геракла, — Куда же я такой — да и в музей?.. Да с вами, мадам. С такой шикарной женщиной?! Меня за хиппи, наркомана, за бомжа примут и погонят. Обидят, скажут, что я вам не пара.

— Ну нет! — чуть не заплакала она, — Я не могу все время здесь сидеть или переходить из квартиры в квартиру! Ну что-нибудь!.. Пожалуйста, пойдем в музей! Какая разница кто как на нас посмотрит!

— "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра… И вот мы входим, наконец…" Вот ещё у Друида, говорили, есть кот, который спит на спине, закинув ногу на ногу. Он черный и огромный. И звать его не Леопольдом Бегемотом. Хочешь, пойдем, посмотрим? — за эти дни он впервые разговорился с ней.

Она кивнула, — Только сначала мы зайдем в музей.

— Ну хорошо. Вот видите, мадам, для вас я даже на культурную программу подписался.

ГЛАВА 19

В Екатеринбургском управлении исправительных учреждений к встрече с ними подготовились капитально. На столе у главного лежала стопка журналов и газет со всеми опубликованными фотографиями и фоторепортажами Фомы. У него самого не было такого полного архива.

Но, завидев Фому, главный, уж было привстав, чтобы торжественно пожать руку известному фоторепортеру, осел. Окинул Фому неложным взглядом не готового к видению подобного человека. Тот стоял перед ним, широко расставив ноги, таким как есть — небритым, неухоженным, непохмеленным. А за руку при этом держал молодую женщину — растерянную, скромно опустившую глаза и непонятно было, что может быть между ними общего.

Главный понял, что он не понимает ничего. Но если начнешь разбираться — то будешь в конец дураком. Поэтому спокойно подписал все пропуска в свои владения.

Когда они ушли — вздохнул, — Богема!.. Они себе могут позволить такое!.. А я…

Такси неслось по бурой снежной жиже апрельского Екатеринбургу, Алина дремала на плече Фомы. Он вспоминал, как только что красиво вписывалась она во дворец, в котором музейных ценностей он не видел, видел лишь её. "Она слишком… слишком… — думал он, пытаясь подобрать точное слово, — Слишком цивильна. Еще бы — жена бизнесмена, красавица и журналистка!.. И там не к месту, и тут не сюда. Но… — он опять задумался-задремал укаченный теплым салоном такси, — зачем, зачем она не осталась во Франции?! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" — догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.

А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.

— Случайно он не говорящий?

— Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?

— Нет! Пожалуйста, не надо.

— Как так — увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.

— Все ребята, только чаю, — не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.

— Что ж, — погрустнел Друид, — Значит — чаю, — Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.

Когда вернулся, позвать к чаю — увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось… он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель… но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.