Опоенные смертью - Елена Сулима

Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат… Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но… только на бумаге. А в жизни… Как безнадежно, он всегда влюблялся… — кто бы знал!…

Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем — всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, — просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же — есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах — это.

Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, — это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается…" И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь…

— Эй! Идите чай пить — постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.

Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.

Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга…

И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.

ГЛАВА 20

Алина прекрасно понимала, что в нормальной жизни, в той жизни, в которой она жила, у неё никогда не могло бы возникнуть романа с таким человеком, как Фома. "Он алкоголик — вообще не мужчина, у него дурные манеры дворового короля. У него ленивое сознание моргинала требующее фарса". — Отмечала она про себя, но что было странно — это совсем не мешало любить его тихо и нежно, не прикасаясь. Пусть не как мужчину, а как живое, весьма забавное своей внутренней жизнью нечто. Даже его мрачные похмелья по утрам она наблюдала спокойно. Спокойствием человека, у которого все в прошлом, все настоящем, а будущего нет.

Воспринимала его, не противясь судьбе, с тайной благодарностью за его привязанность. Так радуются осенью последним солнечным денькам. Нежность… нежность да и только, испытывала она при взгляде на Фому, — Нежность.

У нас усиленный режим. Насильники, убийцы, киллеры… ограбления… Не забывайтесь, — предупредил подполковник, и тут же вызвал осужденного Петрова, — Проводи журналистов в художку.

Они пошли по безлюдному плацу, мимо бараков из красного кирпича. Обогнули один, второй и спустились в теплый подвал. Двое молодых людей, возраст их из-за тотальной обритости и серого, чисто зоновского, налета на лицах, определить было трудно — ясно, что было им больше восемнадцати и меньше тридцати. Они лениво развернули перед ними рулон из стенгазет. Но это не особо волновало Алину и Фому. Режимник, сегодня узнавший, что им нужно, воскликнул — пришли бы пораньше, я только что отправил в топку такие их художества!..

— А что-нибудь рисуете просто так, для себя, для души.

Самый угрюмый зло хмыкнул — Какая душа?!.. Сожгут все одно.

— Но все-таки, хотя бы на заказ… Вот ножички вы маленькие делаете выкидные…

— Так то ж — мастырки, — отозвался тот, что помоложе.

— … а ручки к ним из оргстекла вы украшаете русалками, ангелочками, прочим… даже красиво. Когда мне показали в управлении, я удивилась. А есть к ним эскизы?.. Хоть что-то… То, что вы рисуете, когда думаете.

— Так то ж не картины — тетрадные листы.

И он достал с верхних полок пачку замусоленных тетрадных листов.

— Боже мой! — воскликнула Алина, впервые искренне удивившись — Так у тебя же рука настоящего Дюрера! Что ты здесь делаешь?! Ты где учился?!

— Та негде.

— Но ты, наверное, видел подобную графику, брал в библиотеках альбомы?..

— Та нет. Я сам не знаю, как я рисую. Та получается во — так.

— Послушай, ты откуда свалился?

— Та сельский я.

— Он из художеств видел только плакаты. Висели в сельсовете стенды.

Алина знала, что спрашивать в лоб — за что сидишь? — нельзя. За это можно и убить, но пользуясь простительной женской наивностью, спросила: Ты за что сидишь?!

— Та… за изнасилование, — ответил парень и покраснел.

Ошарашенная таким ответом она отпрянула от него, первичное чувство восторга к его таланту, смешалось с чувством отвращения, и на пике эмоций она выкрикнула: — Идиот! Да развей ты свой талант — все девки были бы твои!

Не позволяют в зонах так обзывать друг друга, глаза парня чуть замутились.

— Вот это комплимент! — похлопал его по плечу видимо более образованный напарник.

От перенапряжения у Алины проступили слезы на глазах — она держала в руках пачку тончайшей графики, достойной обладателя диплома, как минимум, какой-нибудь из лучших европейских академий прошлых веков. В одну секунду беспрекословно теория переселения душ вошла в нее. Иначе объяснить явления такого самородка она бы не смогла.

— А слышал ты когда-нибудь о таком художнике, как Дюрер?

— Не-ка.

— А Доре?

Но ни искорки отзыва в его глазах. Тогда она перечислила ему не менее двадцати имен великих художников. Он слышал только о Леонардо и видел его Мону Лизу в каком-то журнале. Еще ему был известен Илья Глазунов. Работы его не понравились, но он запомнил, что этот художник в моде. И все. Так мало для двадцати двух лет, чтоб начинать прорываться в иную среду. Но талант!..

Алина искренне впала в уныние. Фома дальше сам вел разговор. Торговал на пачки, полулегально пронесенного, чая каждую из картинок, которых вдруг оказалось много под шкафом, пачку эскизов ему отдали просто так. А Алина стояла молча посередине мастерской, такие мастерские в зонах обычно звали коротко — художки, и видела, странную картину: Дюрер, его талант, так трудно наработанный всей жизнью, очнулся вдруг посреди тайги, в теле невезучего. И окруженный степенными ворчливыми людьми, (они то знали, что все искусство — это блажь), — горел, как в адском пламени, в ненужности рабочим будням. И он пошел бетонщиком на стройку… А дальше… не соверши бы преступления, не попади сюда, быть может, Дюрер никогда бы не проснулся в нем… Но что толку?.. Мир больше не увидит возрожденного гения. И нечем им ему помочь. Лишь, разве, что выставить похотливые композиции из девок, да русалок… но линии!..

— Как выйдешь, поступи учиться на художника, — не глядя более насильнику в глаза, сказала Алина.

— Да куда ему, ещё сидеть — не пересидеть, — лениво протянул напарник, — Он же с особо тяжкими…

Они вышли на свежий воздух. Вечерело. Серыми казались здания и люди. Она шагнула за сопровождавшим их заключенным Петровым и застыла на мгновение. Им предстояло пройти через плац. На плацу толпилось около трех тысяч уголовников отбывающих свой срок на строгом режиме, то есть в основном за изнасилование…

— Смена кончилась, вот все и здесь, — заметив ужас в её распахнутых грядущему глазах, — чуть поежившись, сказал сопровождающий. И пошел вперед.

И она пошла за ним. Фома медленно плелся сзади, предательски отставая. Тут же в этой заполненной броуновским движением толпе заключенных в черных ватниках образовался строгий коридор.

"Ну почему, нам не дали в охрану хотя б кого-то при погонах! Да неужели, начальник так уверен в своей власти?!.. — заныло все внутри у Алины, и она вдруг поняла, что ей не все равно как умирать.

Тысячи мрачных глаз, подернутых волчье-серой поволокой, следили за её движением исподлобьев.

"Так из глуши пустого рукаварванется жест призыва и погони,сшибая вехи призрачных колонни под землей, непомнящей родства,очнется боль натруженной ладони,зарытой до скончания времен…"

Очнется вопль, — переделала она прозвучавшие в ней строки Ивана Жданова, — вопль горла древнего самца…