Тайны Змеиной горы - Петр Бородкин

Однажды Настя сообщила тревожно лекарю:

— Феклуша стала кашлять кровью.

Гешке приподнялся на здоровой руке, в глазах — испуг и растерянность.

— О-о, плехо! Чахотка. Передай Федор: надо мед и жир дикий зверь кипятить и больной поить…

Рука подвернулась, и голова лекаря упала мимо подушки. Глаза смотрели тускло и растерянно, казались застывшими на месте. Настя рванулась к двери, чтобы позвать на помощь лекарского ученика Филиппа Логинова.

Гешке напряг силы и сознание. Слабым движением руки остановил Настю.

— Не надо, Настен… подай книга из шкаф…

В книге плотная пачка ассигнаций, конверт, забинтованный тесемкой и скрепленный сургучом.

С каждой минутой Гешке становилось труднее разговаривать. Из груди вырывались частые и сдавленные хрипы. Непослушный язык коверкал слова.

— Конферт все написан… пошли деньги дальний родственник… мой час конец…

Федор, Настя и бергайеры похоронили Гешке. Рудничное же начальство и не взглянуло на умершего.

Настя в точности исполнила завещание Гешке: отправила на родину почти все деньги с его письмом, поставила неприметный памятник на могиле.

И снова осталась одинокой. Из казенной квартиры переехала к Белогорцевым. Глубокую скорбь глушила в уходе за Феклушей. Распродала все пожитки, что завещал ей Гешке, и неожиданно заявила Федору:

— Уезжаю на Барнаульский завод. Там легче пристроиться в домашнее услужение.

— Пошто так? — спросил Федор и понимающе протянул: — А-а, наскучило с больными возиться. Ну что ж…

Настя уловила в голосе Федора обиду и тотчас постаралась успокоить.

— Тяжело тебе, Федор, вижу. Не обижайся. Надо. С тем и уехала Настя. Однако не забыла оставить последние деньжонки для лечения Феклуши — незаметно от нее и Федора.

Апрельской ночью Федор возвращался с рудника домой. Душу давили тяжелые предчувствия. Угадывалось, что Феклуше не стряхнуть тяжелого недуга. И помочь ей ничем нельзя. Нужны немалые деньги на лекарство, на добрую пищу. А денег не было. Вдвойне тяжелее становилось на душе Федора от сознания, что бессилен помочь близкому человеку. Сейчас почему-то невольно подумалось: «Отдал бы генерал обещанное…» Припомнились радужные надежды на получение награды, желание купить Феклуше наряды в то время. И Федор прогнал прочь соблазнительные думки.

Неожиданно густую, клейкую темноту прорезали огненные вспышки. Послышался страшный, до оглушения в ушах, гул. Потом над головой что-то незнакомое и страшное пронеслось с рокотом. И так несколько раз. Наконец, Федор понял, что били пушки с крепостных стен. Но что могла означать пушечная пальба? Неужели новый побег секретных колодников?

Федор метнулся к Алексею Белогорцеву. Тот после смены только успел умыться и бросил скудный ужин при первом пушечном выстреле. Как только Федор переступил порог, Алексей к нему с тревожным вопросом:

— Пошто палят-то?

— Тебя хотел спросить: убег кто?

— Вроде нет…

На другой день рудничных работных поедом ело жгучее любопытство и откровенное недоумение. По приказанию начальства сержанты и долгосрочные солдаты принялись усердно обучать всех гулебщиков[9] рассыпному строю и огненной пальбе из мушкетов и фузей. В глубоком овраге весь день не смолкали раскатистые выстрелы. К вечеру новоиспеченных воинов привели в крепость и каждому определили место у стен. Караульный начальник настрого наказал:

— Здесь быть вам немедля каждый раз, как услышите набат сторожевого колокола.

Против воли начальства работные дознались о причинах столь поспешных и усиленных военных приготовлений в крепости.

Ранним утром того дня караульные солдаты увидели подметные грамоты на будке для указов, дверях рудничной канцелярии и в иных приметных местах. В каждой грамоте один из джунгарских князьков — Абак — требовал закрыть рудные разработки в Змеевой горе, которая «испокон веков здешним народам ведома и добываема была ими…» В противном случае Абак угрожал предать огню все постройки и разрушению рудничные устройства. Грамота обещала волю всем работным людям, «позорный полон и прозябание во оном до окончания дней своих» начальству.

Грамота больше всех всполошила, управляющего рудником Леубе. Не затем он приехал сюда, чтобы от джунгаров лишиться живота. По приказу Леубе ночами палили из пушек для предупреждения джунгар от внезапного нападения на рудник.

Таяли запасы пороха, ядер и свинца в рудничном арсенале, а Леубе не давал отбоя тревоге. Послал слезные запросы командующему пограничными укрепленными линиями генералу Киндерману и Беэру. В них испрашивались подкрепления солдатами и казаками «с надлежащими количествами огненных припасов…».

С Караульной сопки неусыпно смотрели десятки глаз дозорных. Всюду во всхолмленных далях — мертвое безлюдье. На дорогах-змейках никакого движения. Скука душила дозорных. А джунгар все не было. Людская молва начинала зло подсмеиваться над пустым смятением начальства.

— Наш Лейба медвежью болезнь схватил через ту грамоту!

— Так испужался, что до ветру один не ходит. Солдаты по ночам стерегут его сон.

Как-то Белогорцев при встрече сказал Федору:

— Зайди сегодня попозже вечером ко мне. Дело должно быть одно…

Федор пришел. Удивился, что в полумраке за спиной Алексея неотступный человек. Шагнет в сторону по избе Алексей, и человек, как приклеенный, за ним туда же. Наконец тусклый светец озарил лицо человека. Федор узнал Ваську Коромыслова, поздоровался и стал журить:

— Ты вроде с ума свихнулся, Василий. На руднике тревожное время. Схватить могут. По какому случаю пришел-то?

Васька уклончиво ответил:

— Без надобности, Федор, не лезу в пекло… — Потом сквозь приглушенный довольный смех бросил шутку: — Сказывают, на руднике начальство стрельбу по мелкой птахе из пушек открыло!

Федор пояснил, в чем дело. Васька заметил:

— От первого пушечного выстрела знаю ту причину… — И вдруг, оживляясь, спросил: — Про грамоту беглеца Сороки слыхивали на руднике?

— Краем уха наслышаны, а о чем говорит грамота, того не знаем. С ней схватили Силантия Легостаева, насмерть забили. Через Силантия и лекарь Гешке помер.

Васька неловко шмыгнул носом, дважды перекрестился.

— Царство небесное обоим. Лекарь хошь и не нашей веры, а доброй души человек был. Крест христианский за него не грех положить…

Минуту просидели в скорбном молчании. Каждому думалось одно — нерадостное и тяжелое. И полушки у начальства не стоит жизнь работного человека. А живет ведь. Да еще помышляет о воле. Желаннее любимой невесты, слаще сна воля-то. А где подступ к ней? Начнет работный искать ее, и пиши пропал — заживо похоронит начальство в каменном мешке, а то и быстрее приобщит к царству небесному через жестокие побои плетьми и палками.

Васька заговорил первым. Грусти и задумчивости на лице как не бывало.

— Ну что ж… живой о жизни думает. А жаль, грамоты Сороки работные не узнали…

Васька рассказал про Сороку то же, что и Силантию. Федор выслушал и промолчал. Алексей не стерпел и горячо заговорил:

— Чудо какое-то! Как можно человеку сорокой стать? Хошь лоб о камень трижды разбей, а самим собой так и останешься. Нет ентого Сороки и все!

— Недоумок же ты, Алеха! Раз Сорока за работных, значит он есть. Я вот не видел его, а верю. И грамоты, может, не один пишет, а другие от его имени, зато его слова… Енту грамотку, что отняли у Силантия, мне дал один грамотей, убеглый плавильщик Барнаульского завода. Он мне и рассказал про Сороку.

Ухнул пушечный залп. Изба вздрогнула, жалобно зазвенела упавшая печная заслонка. Васька захохотал:

— Подсыпали горячего уголька под сиденья начальству! Изведут понапрасну все зелье пушкари, а джунгары тут и есть. Что делать начальству? В шахту нырять!

Федор неопределенно пожал плечами и было засобирался домой.

— Жена болеет, в постели лежит. Идти надо. И ты уходи, Василий. Сам знаешь — опасно.

Васька построжел. Последних слов будто не слышал.

— Знаю. Пришел я, чтобы на утешение тебе и жене одну весточку передать. Погоди малость, пока не уходи… С Митькой Кривошеиным темной ночью мы расклеили на руднике грамотки. Что от князька Абака они — сущая брехня. От того же плавильщика грамотки-то. Зачем бы князьку так начальство пугать, а работных волей прельщать. Хошь плавильщик и не Сорока, а я почитаю их заодно.

Васька скрутил цигарку, стал прикуривать от светца. Чуткое пламя заметалось, затрепетало, едва не погасло. Потом выправилось. Дрожащий красноватый свет снова разлился по черным стенам.

— А теперь слушай ты, Федор… Ходил я на Барнаульский завод в великой тайне. Там случаем наткнулся на Настю. Узнала и обрадовалась, как родному брату. Поговорили малость, и Настя настрого наказала, чтоб ты немедля ехал на Барнаульский завод.